Дорогой Джон, я знаю, ты мне простишь
эту высь и эту тикающую тишь.
За секундным лучом тянется красный след.
Солнца почти что нет.
Дорогой Джон, небо - шляпа с ярким пером,
надетая набок, когда день идёт на излом.
День здесь ломается о крыш острые кромки.
День уходит не громко
и быстро. Там, в своей далёкой дали,
через две улицы и четыре калитки
ты включаешь в розетку электрический чайник.
Роняешь чашку случайно.
На моей высоте труба поёт, как свирель,
у самого края пёстрый сидит скворец,
и я представляю, что я - Томас-Рифмач,
что бы это ни значило.
В осколки твоей чашки стекает закат,
руки твои тонки и слегка дрожат,
и меня на моей высоте бьёт мелкая дрожь,
мурашки бегут по коже,
подставленной ветру во всей её наготе.
Дорогой Джон, я царапаю на листе
в клетку твоё имя и пускаю на ветер.
Самолётик летит не верно,
но всё же летит, и, может, упадёт к тебе на крыльцо.
Я, закрыв глаза, вспоминаю твоё лицо
и семь слов, оставленных под героином на чужой стене.
Где-то на самом дне
городской чаши сумерки собираются гущей,
и город кажется чуть красивей и лучше.
Ты садишься у монитора и смотришь сонно
на мир, воплощённый в слово.
Скворец вдруг вспоминает, что он - певчая птица,
а я считаю до десяти, голова кружится,
и я ныряю в сумерки, в тёплый сиреневый омут.
Разрешаю меня не помнить.