Он лежит: над его головой проплывают киты, Тишина, темнота, и прохладное чёрное дно, И давно здесь упавшей старинной гранитной плиты, Он руками касается: большего - нет - не дано.
Топкий омут. Тепло. И дышать ему иль не дышать - Этот выбор совсем бесполезен, уж много веков Ничего самому ему, к счастью, не нужно решать, Он лишь смотрит на спины огромных печальных китов.
Океан вечно жив и подвижен. Как бог и жилец, Понимает он это получше, чем все на Земле. Наблюдатель. Он смотрит. Но он не судья, не борец, Его ноги завязли в песке под камнями и тьме,
Чёрной тьме, что явленье цены за покой и тепло, И он сам согласился когда-то платить и платить, Погружаясь с останками водных животных на дно, Продолжая, однако, дышать (но дышать, а не жить).
Где-то там, в вышине, брезжит свет. Он всё знает и ждёт: Вот бы руку ему кто-нибудь протянул, до плиты Свежий воздух донёс и вдохнул ему в грудь кислород...
Я пуля, пущенная в цель, но ты не знал о том. Я пробиваю восемь тел, чтоб обрести свой дом. У девяти небесных сфер не сосчитать орбит, для девяти посланцев путь открыт.
...Там, где грусть развеять нечем, там, где прячут ночь туманы, там, в горах над Пале-Немче, Анна видит смерть Шамана.
Через плёнку амальгамы На комочках лунной каши. Анна смотрит на Шамана. И уже не видит Сашу.
А Шаман, коня пришпорив, Движется по перевалу, За спиной седое море Дышит влажно и устало.
И наперерез Шаману - Чёрный зверь, смерть жизни суть сам. Он не видит. Видит Анна. И не может шевельнуться.
Чёрный зверь лохматый, быстрый, Перед ним - душа простая.
Анна судорожно мысли В нити слова заплетает.
"Господи, подай мне случай! Пусть не смерть, нельзя такого!.. Если хочешь, так помучай, Кость срастить ему не ново, Но не умирать. Мой Отче, Пусть издохнет конь по праву, Но не человек - и точка. Кем бы ни был он, двуглавый".
Анна смежила глаза, а Ведьма видит трассу ночью, Где встречается внезапно С красным байком дальнобойщик...
Ведьма лучик веретёнца Достаёт из тьмы умело, А Шаман в ответ смеётся - И отбрасывает тело,
Словно хвост, балласт ненужный, Рудимент духовных практик, Отправляется наружу, Так не к месту и некстати.
Анна оседает на пол. Саша падает на землю. К Пале-Немче тянут лапы Тени, пляске смерти внемля.
Не сдаваясь, Ведьма нитку Выплетает из ближайшей, Как последнюю попытку.
Боль сильней, острее, жарче, Саша обнимает мягко Чёрное земное ложе, Он уже не может плакать И дышать уже не может.
В хаотичном беспорядке Подчиняясь вдруг кому-то, Тени ослабляют хватку, Замирая на минуту.
Чаще это так желанно - Боль забыть, какое чудо! А Шаман шипит на Анну: "Ведьма, уходи отсюда!
Ты зачем спрядаешь тени, Запрягая ветер в волны, Вот дурное порожденье Тьмы и похоти греховной!
Я с начала бесконечен, Вечен, Где б я был иль не был. Боль мою одно лишь лечит - Что я честен перед небом".
Ведьма молча жмёт плечами.
Анна в мире поднебесном Вдохновенными речами В круг запутывает песню.
Саша, болью истекая, Видит помутнённым взором Край.
Шаман стоит у края, Бледен, нем и иллюзорен.
...Воплощается в больнице После вековой разлуки. Горло прошивают спицы И не слушаются руки.
Анна, грешная, земная, Отползает прочь от края. Ведьма режет нитки, стаю Слов голодных отпуская.
Город, выброшенный на берег, точно кит, отражает солнце в миллионе стеклянных окон и в огромных глазах витрин. Дождь закончился, истощился и теперь развалился в парке, На скамье, где еще недавно люди видели двух мужчин.
Первый был облученный счастьем, точно крылья к спине прибили, И теперь оставалось только сделать к небу один шажок. Шелест крыльев слагался в имя, колдовское, как лик созвездий, И любовь трепыхалась в сердце, как испуганный мотылек. читать дальше Первый счастлив, второй — напротив, и настолько, что аж нелепо, Быть, как клякса на белой ткани, в столь чудесный июльский день. Как заброшенный дом в районе, где собаку накормят лучше, Чем найдется в тарелке многих, а точней — большинства людей.
Имя стало ему болезнью, что разносится в теле кровью, Не лекарством, а едкой дрянью, той, что травят в хозяйстве крыс. То ли ангел открыл аптеку, то ли демон тот вирус создал Только кто-то, бесспорно, в доле, а точнее - монополист.
Руки крестьянской девки - ссадины да мозоли, парочка штук на каждый младший голодный рот. Годы отцовской таски, будни земной юдоли, служба графьям, короне... Кто его разберёт. Руки крестьянской девки полют, готовят, сеют, моют посуду, сушат стиранное белье. Ей, самой сильной, старшей, нужно следить за всеми. И верить, что скудный ужин останется для неё.
А на холме, в высоком замке живёт принцесса. Башенки и бойницы тянутся к облакам. Солнце за холм садится и восстаёт из леса. Кажется, будто солнцем правит её рука.
Утро крестьянской девки грязно и босоного. С первыми петухами в поле выводит скот. Стать бы и ей принцессой. Чуточку, хоть немного! Тропка ведёт, петляя, от нерезных ворот. Там, где пшено и жито золотом колосятся, там, где играют ветры в волнах дрожащих трав... Где же ещё отыщешь этого тунеядца, зная его ленивый и беззаботный нрав. Там, где пшено и жито дрожат на ветру с тревогой, голос его свирели песню о ней поёт, Глупой крестьянской девке, смешливой и босоногой! Будто бы нет на свете милей и добрей её.
А за рекой бегущей, в замке молочно-белом, в влажной прохладе залов тоненький силуэт. Если б принцесса знала, быть ей... Покорной? Смелой? И что изменит в мире выбранный ей ответ?
Пальцы крестьянской девки гладят его ладони. На волосах играют солнечные лучи. Хочется улыбаться и ничего не помнить! Этого не отнимут графы и богачи.
А в белоснежном замке, на мостовой мощёной, стонут призывно трубы, множится стук копыт. Едет жених к принцессе. Ненужный и не влюблённый. И, заглушая разум, что-то внутри болит.
Годы текут неслышно, солнце встаёт за лесом. Дети крестьянской девки спят по своим углам. Челядь позвали в замок: в замке живёт принцесса, что изменила мужу, опозорила короля. На мостовой мощёной шумно и очень людно. Шутят, шумят, смеются знать и простой народ. Делает шаг принцесса, первый и самый трудный. Её за подъёмом лестниц дожидается эшафот.
И замирают звуки. Солнце дрожит над лесом, на топоре играет мягкий манящий свет. Муж говорит крестьянке: - Хочешь ты быть принцессой? Девушка отвечает: - Нет... Ну конечно, нет.
Пропуская нарочно трамваи и электрички, Постигая порог мысли, усталость мышцы, Между прочим и личным, между судьбой и лишним, Мы играли, играли, недоиграв - вышли.
Нами строили, мерили, недотерпев - вычли. Остается висеть в блокноте большой суммой Никому не понятных снов и дурных привычек, Складом колец на дне пристяжной сумки.
Обними меня, если это пока не сложно, Если зеркало врёт, особенно ближе к ночи. Я - хороший пример, вид удалой дичи: Здесь какую мину в последнем бою ни скорчи, Всё равно получится деланно и комично - Не томи, надевая ботинки в родной прихожей.
Тот, что смотрит на нас сверху, не видит разниц Цвета кожи и тембра голоса, смысла действий. Он кладет надежду каждому в тонкий ранец В невозможном начале детства,
А теперь время - дело, время равнять счёты, Сбереги отпечаток ладони моей под курткой. Зажигая зарницы, встаёт городское утро.
Если все мы - солдатики, сделай меня почётным, Погляди, я не плачу, не требую - я прошу.
Я иду, и мечта живёт за моим плечом, Необъятным, ещё не раскрывшимся парашютом.
У баронессы фон Кальман манеры - как у ружья: Если пришла - обязательно выстрелит ближе к финалу. Она - окраса всему: сну, поножовщине, балу... Белый её павлин с ветки кричит: "А я?.."
Она всегда хороша собой, и во всём без изьяна: Опытна и мудра, приветлива и мила. Словно плывут лучи по клавишам фортепьяно - Это она по залу, тихо светясь, прошла.
Зелены у неё очи, негромок голос, Волосы - точно шёлк, струнно-пряма спина... Руки её теплы, сердце - что Южный полюс, Память - что жадная Лета, жрущая времена.
Дружеский даст совет, с радостью вас похвалит... Миг - и под вами вдруг вскроется полынья. В глотке её - оскал страшен - будто у Кали. Белый её павлин визгом вторит: "А я?.."
И не успеть уйти: сыграна пьеса точно, И по плечо в крови руки - о нет! - у вас. О, баронесса фон Кальман знает, чего она хочет: Что не её - то станет пылью скоро... Сейчас!
И не видна она, в зеркале не отражённой, Дергает нить. У ног, совесть вашу клюя Ходит её павлин. Бедный вы, заражённый Завистью - вы на финал крикнули в зал: "А я?.."
я забыла, как складывать буквы. в рифмостроки со смыслом. странно твои фото стали блеклыми. в списке файлов серым повисли. ни грамма не жалею о сказанном/сделанном с приставкой "не". решительность никогда не была стороной моей сильной. как и неосмотрительность.
не верю, увы, очевидному, такому ненастоящему, скользкому. давно не играю в "обмани меня". по глазам закрытым, губам молчащим/сжатым легко прочитаю недосказанное. не останусь, нет смысла, к чему эти пытки. навязчивость - тоже не мое. так мало достоинств. а глубоковиденье слишком отталкивающе.
снова дороги/судьбы в разные стороны. как линии жизни - не пересекаются, расчерчивая ладони в причудливые узоры. заканчиваются/обрываются. "не по пути" слишком частое явление в моей истории. дело привычки.. ты, как и прежние, не хочешь найти ту самую к мои замкам. одну для всех. отмычку.
В этой странной душе тьма была понамешана с светом, По ее закоулкам гонял дикий хохот тоску, В ней дремала зима, обнимая усталое лето, Бушевали ветра, обрывая ее по куску.
Он был родом из тех, кто хотел превращать и корежить, Он хотел этот мир изменить и прогнуть под себя. И пытался не раз, но потом, остывая и ежась, Уходил к себе в дом, о попытке устало скорбя.
Он был хмур и угрюм, точно знал, что пора переделать, И открыл эту тайну, как верно и правильно "быть". Но забыл об одном: если жизнью становится дело, Это дело, как правило, нужно немного любить.
Он хотел изменять, но он так не любил перемены! Он хотел рисковать, но зачем неоправданный риск? Он пытался творить, строить замки и шить гобелены, Но момент ускользал, как колес настороженный визг.
Он так часто скучал, жил предчувствьем судьбы и знаменья, И старался событий нанизать поболе на нить. Ох и много их было: звенящие, зыбкие звенья, Только он позабыл (или просто не мог?) их любить.
Обжигался он страстью, и холодом тоже он жегся, Он жалел об ушедшем, пришедшее вновь упускал. Он боролся и шел (да и если бы он не боролся, Разве смог бы он жить средь кривых и отвратных зеркал?).
Но и страсть, и борьба, да и холод немногого стоят, Если то, от чего ты решил их по сердцу разлить, Не достойно того, что бы ты ими был вечно проят, Не достойно того, чтоб ты мог это что-то любить.
Он, конечно, потом что-то понял. Однажды под вечер, Может быть, на секунду улыбкой сверкнуло лицо, Лишь на миг, но он что-то услышал, а Вечность Ненадолго свернулась вокруг его сердца в кольцо.
Он нашел свою нить (или что там как правило ищут?), Научился дышать, разучился скучать не у дел. Но пока наш герой сам себя в своем домике пишет, Я напомнить хочу Вам одну из исписанных тем:
В каждой странной душе, без сомненья, тьма борется с светом, Дикий хохот с тоской продолжают друг друга растить. Только сколько, мой друг, и зачем существует все это, Если нету любви в бесконечном стремлении - жить?
Каждый раз, когда они встречались, когда они ссорились и ругались, все вращалось, не думая остановиться, и каждый раз воздух вдруг начинал светиться, из глаз изгоняя малейшее сомнение. История их странных отношений была лишена продолжения и какой-то идеи но она стоит того, чтоб рассказать о ней.
Когда они уставали и возвращались, когда им не здоровалось и молчалось, когда боролись упрямо со своими видениями и говорили только с гончими псами и тенями, они помнили про боль и отчаяние и знали, что только своей неприкаянной, больной и убийственной северной нежностью они могут поспорить с вечностью.
И когда их опять ломало, швыряя на плиты, и планеты над ними плыли, забыв орбиты, когда их находили утрами тихими, отследив их только по вдохам и выдохам - они таились во мраке теплом и освещали пространство темное звездами, спичками и маяками, переплетаясь сильней языками.
И каждый раз, когда их отпевали, отстреливали и хором подпевали, словно житие незаконных ангелов вычитывали из церковных евангелий, пересказывали их историю, темную, искаженную и непокоренную, переписанную, недоговоренную, ими самими в который раз повторенную.
Тепло. На скамейках смеются. Сигналят пустые такси. Щербатое белое блюдце В синеющем небе висит.
О чём, говори, волноваться: Неделя закончится вальсом, Пройдёт голова и печаль. Листай рукописные вести - В твоём запылённом подъезде Повсюду теперь без ключа.
Спасибо, что все невредимы. И не находили пока На белой ладошке ундины Следы ни чьего номерка,
Что вьются весёлые тени. Живи в человеческом теле, Не лезь из него за пустяк.
А хочется вспомнить о ком-то, Запрятанном в памяти комнат, Когда-то бывавшем в гостях.
-А если ещё успеваю? Вагон, переполненный маем, Уходит по кромке листа. Смеются на улице громче, И голос знакомый, и точно, И комната снова пуста.
Когда ты богаче герцога, и дом твой уткнулся в облако, Тебе не страшны те бедствия, что стелются тьмой внизу. Наверх не взобраться Голоду, что тащит погибель волоком, Не втиснуться в щели Холоду, у смерти забрав косу. Года протекают в пиршествах, в балах бесконечно сказочных, Минуты кружатся в музыке, в охотничий льются рог. Трактирщик склоняет голову, с порога встречает лавочник. И всё достается лучшее, да в самый кратчайший срок.
Когда ты богаче герцога, и небо вплетаешь в волосы, Ты смотришь на всё откуда-то, где птице лишь быть дано. Крыло у тебя из золота, сияет пшеничным колосом, Вот только не все крылатые способны шагнуть в окно. читать дальшеОбрушатся вниз под тяжестью насмешек, кому-то брошенных, Под взглядом своим презрительным, что колет больней копья. Ведь часто судить привычнее за пару ботинок сношенных, А то, что душа заплатана, не видно в шкафу тряпья.
Когда ты богаче герцога и мир измеряешь золотом, Кошель, что стучит под ребрами, нередко бывает пуст. Границы цены и ценности, как лед по весне, расколоты. И в звоне монет рассыпанных теряется эхо чувств. Но есть кошельки особые — таких не найдешь на улице. Вместят и моря, и музыку, людей и рябой закат. Такой кошелек — увесистый, не всем унести получится. Лишь тем, кто богаче герцога, кто вправду! душой богат.
Я слышу звук. Толпами, страшным потоком, Люди влезают мне в голову без ключа. Я не могу заснуть от кошмарного топота. Я просыпаюсь в попытке не закричать.
Я слышу звук. Сотни и сотни тысяч Ноют в виске, утверждая себя родными. Тянутся внутрь – тянет ладошки нищенка, Сидя в пыли картонной своей святыни.
Я ощущаю себя удобным набором Приятных в употреблении общих тем. Я слышу звук, я вызываю скорую, Перегораю в плафоне из рук и стен.
Стонет звонок. Встрепанный ангел, в мыле, Белым халатом прикрыв ослепительный лик, Смотрит меня, потом умывает крылья.
А город снился. Улицы, проспекты, Васька. Мосты, каналы, Рубинштейна, Пять углов. Трамвайная, когда по плитке едешь, тряска И незаконный корюшки улов.
Прогулка, разговоры обо всем. Был город, мы, и, кажется, еще ветрА. Насмешливо вода у ног играла, зная - в том, Что я вернусь, уже уверен верный зверь Петра.
Всю ночь - не здесь, а там, по улицам знакомым, По ровным перекресткам, по домам. Всю ночь не здесь, а там, где вечно Дома, С тем, кто ветрами шепчет "Не отдам".
С утра как будто крылья за спиной Из серой стали цвета небосвода, А за окном, блазнится, над Москвой Нева, залив и вечный дождь - его природа.
А когда она дома одна, без него, и нет ни малейшего толка зажечь в помещении свет, ни желания приготовить себе обед, ни уснуть - у неё на руках замирает время. Застывает меж пальцев, не сыплется в решето, затихает, притворившись большим котом, загорается свечкой в теле её пустом - и не лечит её, не греет, но гонит темень.
Как пустеет гнилое дерево, дочерна, как в безлунную ночь пустеет провал окна, так бездоннее сна становится и она - кроме свечки, нет ничего у неё внутри. Незаметно, от подножия до верхов, омертвевший дом порастает зелёным мхом, покрывается слоем пыли во сне глухом, от холодного подоконника до двери.
А потом... её сердце находит привычный такт, всё живёт, и всё встаёт на свои места, и бегут из дома темень и пустота - пять минут, как от них уже не осталось следа. Вот ступает он на порог, и она поёт, наполняется светом скромное их жильё, он смеётся, прижимает к себе её.
Июнь, а город улегся в луже. Проси, ругайся — такой вот он. В итоге снова взамен подружки на локте виснет осенний зонт, Идти куда-то совсем не хочешь, сидеть бы дома и ждать тепла, Читать бы книги и греться чаем под стук дождинок о гладь стекла.
А город тает в оконной раме, течет по стеклам куда вниз, И даже странно, что клен зеленый и не роняет шершавый лист. Седые тучи висят на крышах, играют скучный осенний блюз, Но сердцу хочется новых битов и ворох ярких июньских чувств.
читать дальшеФальшивый месяц назвался летним, ему поверив - пустил во двор. Теперь за дверью резвится осень, стреляет грустью. Опять в упор. И тонешь в чашке вчерашних мыслей, что нужно вылить уже давно. Боишься вылить, признайся — страшно ходить по краю и видеть дно.
Забавно, правда? Давал же клятву, что все отпустишь еще зимой. Сугробы стерлись под тусклым солнцем, весна явилась к тебе домой. Затем и лето прислали с юга восполнить в сердце чуток тепла. Вот только почта опять подводит, и дождь швыряет куски стекла.