Моя Вселенная дремлет в складках его одежд, В изящных контурах тонких трепетных пальцев рук. Вот, между третьим и пятым ребром затихает стук, И бездна четким движением там пробивает брешь.
Струится счастье, перекрывая малейший звук. Я улыбаюсь, смущенно радость в ладонях скрыв. И пусть прорехой в груди обозначился мой порыв, Волшебным, праздничным мне является всё вокруг.
Я, опьяненная кратким взмахом его ресниц, Античным профилем, стылым омутом серых глаз, Перебиравшая заново тысячи важных фраз, Чтоб вознеслись эти отзвуки стаей пугливых птиц,
Слушаю смех его. Улыбаюсь, с дырой в груди. Куда б ни шла я, отныне, он вторит моим шагам, Но до последнего вдоха, на тысячный - впереди, И каждый раз, я, в почтении, склоняюсь к его ногам.
Мы все были в прошлом коллекционеры, Мы всё собирали, порою без меры. Мы большее порастеряли с годами, Коллекционируя счастье задами. Мы верим в иные теперь идеалы, Мы видим другие расцветки на алом. Но все же приходит порой ностальгия, И прошлое тянет, и сущее - гиря. Мы вновь собираем осколки былого, Мы ищем себя и волшебное слово. Мы вновь собираем коллекции детства, Остаться собою последнее средство. 27042016
Любой, прошедший эту жизнь, оставит след. Большой ли? Малый? Так просто: надпись на стене, фонарь, разбитый на вокзале, В грязи запачканный паркет, качели, сломанные ночью.
Тот след, что можно починить, отмыть или заклеить скотчем.
Быть может, это цепь следов: картины, дремлющие в раме, Стремительные кляксы нот, звучащие между листами, Стихи, написанные в миг, когда болит без остановки И душу, мокрую от слез, сушил на бельевой веревке.
читать дальшеА, может, это будет след, невидимый врачам и судьям. Булыжник разбивает стенд, людей же могут только люди. В законе нет статьи для тех, кто убивает чью-то душу, Как нет хирургов и лекарств для раненных намного глубже.
Но в этом маленьком мирке исписанных столбов и лифтов Еще встречаются следы, что сделаны особым шрифтом. Выводишь их не час, не два, не купишь на центральном рынке...
Следы, способные сиять и проявляться, точно снимки.
"Потому что этим крыльям не взлететь боле, Им остается лишь без толку бить — Воздух, который ныне так мал и сух, Меньше и суше, чем воля."
(с) Томас Стернз Элиот, поэма о "потерянном поколении".
грязный город шумит, как рой пустоглазых навозных мух. я бесцветен и я - слепец в тошнотворности ярких красок. моя куколка, рыбка... Бэтс. о таком не расскажешь вслух, обсуждая фасон и крой в чистоплюйстве резных террасок, выбрав туфли и бигуди, опьянев под звучанье джаза. я хочу твоих губ и рук, я же, всё-таки, человек. но я болен и близорук к этой яркости... вот зараза! В Орлеане идут дожди целый чертов двадцатый век. детка, выслушай, я хотел кутать в золото и пайетки твои плечи, носить портфель. и любить тебя, Бэтти-Лу. но зачем я тебе теперь, в золоченности новой клетки? в шумном скопище звуков, тел... я пишу тебе. я пишу, наблюдая, как на свету резво пляшут твои кудряшки. моя куколка, я устал, я бесцветен, озлоблен, слеп. этот город бесстыдно мал - уместился в одной затяжке. ты позволишь начистоту? чертов город похож на склеп.
А они льют в свои бокалы эту хренову благодать И они истекают смехом. Я уже не один из них. грязный город разносит эхо. ну куда мне себя девать? Людной улицы слишком мало. Слишком мало для нас двоих.
моя девочка, я могу только пить, и стрелять, и пить. выходя в незнакомый мир, я тону в канонаде звуков, ты легка, словно кашемир - как тончайшая эта нить выплетаешь свою дугу и послушно ложишься в руку - Бэтси, Бэтси... моя душа - лишь проклятое злое пламя. я хочу твоих губ и глаз. я устал от чужих афер. но звучит надоевший джаз. я здесь чужд, словно марсианин. мне остался последний шаг и заряженный револьвер. моя куколка, подожди и безжалостный танец цвета ты успеешь испить сполна под покровом тяжелых век. город празднует допоздна и к рассвету приходит лето.
Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное - лучшее лекарство. (c)
Знакомы правила игры - ничто не вечно под луною. Ты говоришь себе: "Смирись. Проходит всё. Она пройдет - Твоя нелепая любовь - полынь, приправленная болью. Но не проходит, хоть убей, ни через день, ни через год...
Ни через век. Она с тобой - и в сердце теплится и длится. И хочется перевернуть последний календарный лист, Чтоб верить перестать и ждать, В чужие вглядываясь лица. Чтоб твой новорожденный день Был холоден, бесстрастен, чист -
Как снег, упавший в декабре Пророчеством, не знавшим жалость. Ложь во спасение? - о, нет! Да и кого теперь жалеть?
Но все же, вдруг бывало так, что и Сивилла ошибалась? И безрассудная "Любовь" перекрывала картy "Смерть"?
А ты ей скажешь: "Всё. Прощай!" - И сердце распустив по нитке, Однажды свяжешь теплый плед. И вроде бы затихнет боль... И будешь пить на кухне чай. ... и не признаешься под пыткой, Что нет печальней жизни той - В которой умерла любовь.
ребенка запирали в доме. и мира заоконный сад так нежно трогал лоб ладонью стекла, и детского лица недоочерченность глядела вовне, там тихо падал лист, там чайка белая летела, там небо, томное, как тело, упасть в траву мечтало, вниз, там тени медленно позли пока не наступала темень... застывшим буддой над землей в коробочной этажной выси между мгновеньями повиснув, между дыханием и мыслью, тихонько подперев рукой щеку, под тиканье часов, не слыша времени, баюкать себя - без музыки, без слов, в плену домашнего уюта... так год за годом, год за годом там прорастала несвобода.
Вот говорят, что нас – орда ли, рать... Да! Кучка оголтелых патриотов.
Мы слишком все – рождённые летать, И неба не хватает для полётов. Мы слишком все – рождённые иметь, Но всем не хватит – вдосталь наиметься. Мы слишком все – начищенная медь, Привыкшая в чужом кармане греться. Мы слишком все – красивы и юны, И некому стоять на заднем фоне. Мы слишком все привыкли видеть сны, В которых всех убьют, а нас не тронут. Мы слишком непохожи все – на всех, И боремся за эту непохожесть…
А в это время жизнь, что талый снег, Нам оседает хлопьями на кожу, На волосы – предвестник седины, Иссохших рук и старческих чудачеств…
Мы слишком все хотели быть равны. Мы слишком все хотели жить иначе...
Да будет лето. Теплая земля, туман над речкой, скошенные травы. Ночная тишина обнимет сад, уляжется тихонько у дверей. Прощая нам безверие, любовь сумеет наши глупости исправить, Она залечит раны от измены бальзамом, что предательства древней.
читать дальшеДа будет так. Да будет - навсегда. Из лунного серебряного света, И первого апрельского дождя, купальской зачарованной росы, Я приготовлю зелье на заре для тех, кто ищет вечные ответы, Для тех, кто небеса не о богатстве, а о надежде в сердце попросил.
Да будешь... ты, бесстрашие моё. Маяк, в любую бурю негасимый. Да будешь ты, и небо над тобой, и солнечное золото в глазах. Да будет... просто лето. И любовь. Тогда у нас на все найдутся силы. И улыбнется Бог на достижимых, но все-таки далеких небесах.
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
Вот и свиделись, месяц март. Скольких ты пережил? Скольких ты переехал? Впрочем, ты ведь не виноват, это я все ищу в тебе – человека.
Что же, реку не переплыть, просто смотря в лицо страхам так же, как переменам. Привыкаешь причастным быть: если фоном не петь – то хотя бы звучать рефреном.
Было раньше ведь столько имен вокруг, что внутри тебя – мир, и не видно за ним потерь. Сейчас – пальцев обеих рук хватит на всех с избытком. Их немного таких, поверь:
таких тех, кто нам важен, остающихся на холме, остающихся за кормой — им мы станем незримым стражем.
Среди прочего, это значит: рядом встанем и примем бой.
У каждой уважающей себя Мальвины есть запретный чулан. Но она же хорошая девочка (с)
Чертово ребро Адама, Из которого все мы сделаны, Какое оно по счёту? Не то ли, что на сердце обручем. Женственность - Проклятие на всю жизнь - Вечная жертвенность. Сожми зубы, держись. Склоняй голову перед всеми. А лучше сразу становись на колени. А если ты такая и есть, А если это у тебя по венам Вместе с кровью - твоя суть. Можно воздвигнуть стены (От потери самоуважения не спасут). От своего пола как чёрт от ладана. И где же оно, ребро Адама? Которое из...
Любовь - как воздух, мы ею дышим и ею творим, на ней же стоит Земля и крепятся Небосводы - любой из нас дышит, и все становится им, когда мы выдыхаем пламя Любви и Свободы.
И мнится мне словно встаю за нами горы, - а перед нами расстилаются луга, звучат там скалы и звенят просторы и словно напитаны водою берега.
И миражи тягучей стаей, плывут сквозь легкий дым границ здесь кто-то был, кого-то знали - сплошь из облачных тех верениц.
И мнится мне перо, что ставит точки, капель, что расстилает луг - Весна мне пишет легкие те строчки, и облака безудержно плывут.
и пускай ты не рей хино и не саша грей оно и к лучшему твой огонь не сжигает а греет едва заденешь ладонь а зелёные всполохи отблески так же теплы и близки словно карее пламя
Скажи мне, если о друзьях, то кто из них зовётся другом? Тот самый, кто сидит в кафе и подаёт при встрече руку? Кто ночью пьёт с тобой коньяк или подвозит до больницы? Кто шлет три сотни смс, когда ты хочешь раствориться?
Ответь мне, правду говорят, что друг проверится лишь в горе? Когда пуд соли на двоих? А, может, за Высоцким, в горы? А если вдруг горит мечта, Лишь друг поплачется над прахом?
Иль, может, просто чья-то соль приятнее, чем чей-то сахар?
Послушай, если о друзьях, Легко быть другом для несчастных. Сочувствовать, звонить, писать, Подбадривать и быть их частью. Но лишь кому-то повезет, не суть, святой он или жулик, то сердце в миг ему пробьет завистливая чья-то пуля.
У каждой уважающей себя Мальвины есть запретный чулан. Но она же хорошая девочка (с)
Я забыла слово "ревность" В четырнадцать, Когда смотрела и могла Решиться - Что больнее - Ты с ним или он с тобой? Что важнее - Дружба или любовь? Я забыла слово "ревность" В четырнадцать.
Я забыла слово "зависть" В шестнадцать, Когда ты начала от любви Задыхаться. А я ведь тоже хотела Влюбляться. Но очень боялась Уподобляться. Я забыла слово "зависть" В шестнадцать.
Я забыла слово "вера" В девятнадцать, Когда ты отучил меня Улыбаться. Когда я перестала Пытаться - Нельзя научить от любви Задыхаться. Я забыла слово "вера" В девятнадцать.
Я поверила В двадцать три. Все твои слова Стали мои Мысли.
Иешуа в двадцать первом веке похож на хиппи В потертых джинсах и майке с каким-то принтом. Весной так легко во что-нибудь влипнуть - В жвачку на улице или в пинту Выпитого вдвоем с Князем Мира пива. Он в дорогом авто подъезжает всегда внезапно, Приглашающе открывает дверцу - Иешуа с ним не спорит, Садится и молча едет в какой-то бар. Говорят, приятный. Говорят, там своим наливают в долг, заливают горе И разбавляют пиво бульварным чтивом, Стоящим на полках от самого входа до барной стойки. Князь неизменно берет себе тёмное, белое для Иешуа - Они в этом плане соответсвуют. Говорят, сонастройка. Из-под стола уматывает домовой вместе с лешими, Официант протирает стол, оставляет свечи. Иешуа щурится на огонь, неспешно потягивает пиво, Князь говорит о том, что время близко, днесь, у порога, Время почти настало, готовь, мол, огниво, Зажжем так, что будет гореть до пепла. До Бога. На половине стакана становится резок и зол - Иешуа все молчит и безмолвно молится "Пронеси". Им по второму бокалу молча ставят на стол, Первые они допивают залпом. "Отче, на Небеси еси..." - Шепчет Иешуа тихо, и Князь обещает убить кого-нибудь на заре. В баре тяжелый дым, и не видно слез. Если заметит кто-то - скажешь, глаза слезятся, накурено черезчур. ...под утро они уходят, хозяин считает выпитое, идет вразнос, Орет на кого-то - без толку, виновного не найти. Объявляется перекур. Иешуа на пороге курит в рассвет и прячет тяжелый взгляд, Князь у машины ждет, не считая времени. Снова не вышло. Он, как и тысячи раз подряд, Стоек - и к выпитому, и к бремени. И остается опять не важным главное, что не сложить в слова - Князю плевать на мир, ему нужен Иешуа, Но тот беззаветно верен своим Небесам, безропотен как трава, И вечно далёк в этой своей безгрешности.