Иешуа в двадцать первом веке похож на хиппи
В потертых джинсах и майке с каким-то принтом.
Весной так легко во что-нибудь влипнуть -
В жвачку на улице или в пинту
Выпитого вдвоем с Князем Мира пива.
Он в дорогом авто подъезжает всегда внезапно,
Приглашающе открывает дверцу - Иешуа с ним не спорит,
Садится и молча едет в какой-то бар. Говорят, приятный.
Говорят, там своим наливают в долг, заливают горе
И разбавляют пиво бульварным чтивом,
Стоящим на полках от самого входа до барной стойки.
Князь неизменно берет себе тёмное, белое для Иешуа -
Они в этом плане соответсвуют. Говорят, сонастройка.
Из-под стола уматывает домовой вместе с лешими,
Официант протирает стол, оставляет свечи.
Иешуа щурится на огонь, неспешно потягивает пиво,
Князь говорит о том, что время близко, днесь, у порога,
Время почти настало, готовь, мол, огниво,
Зажжем так, что будет гореть до пепла. До Бога.
На половине стакана становится резок и зол -
Иешуа все молчит и безмолвно молится "Пронеси".
Им по второму бокалу молча ставят на стол,
Первые они допивают залпом. "Отче, на Небеси еси..." -
Шепчет Иешуа тихо, и Князь обещает убить кого-нибудь на заре.
В баре тяжелый дым, и не видно слез.
Если заметит кто-то - скажешь, глаза слезятся, накурено черезчур.
...под утро они уходят, хозяин считает выпитое, идет вразнос,
Орет на кого-то - без толку, виновного не найти. Объявляется перекур.
Иешуа на пороге курит в рассвет и прячет тяжелый взгляд,
Князь у машины ждет, не считая времени.
Снова не вышло. Он, как и тысячи раз подряд,
Стоек - и к выпитому, и к бремени.
И остается опять не важным главное, что не сложить в слова -
Князю плевать на мир, ему нужен Иешуа,
Но тот беззаветно верен своим Небесам, безропотен как трава,
И вечно далёк в этой своей безгрешности.