Осень никто не любит, ее как-то даже жалко. Иду вчера по двору – детвора совсем разбежалась. По городу мчатся машины с мигалками, асфальт облака отражает. Ждет первых жертв рабочая раздевалка. Червяк в неположенном месте дорогу переползает. Береза стоит на обочине, кутаясь в листья ржавые, промокшая и смущенная, как в ГУМе провинциалка.
Осенью легче думается, но дышится тяжелее. Мысли срастаются в целое, язык становится злее. У дней отрастают крылья, перья у них в серебре. Чем дальше в ноябрь врезаются – тем больше они белеют. Да и вообще все белое в этом седом ноябре.
Вот в июле – в июле желтеющий зной, словно репейник на кофте, захочешь – а не избавишься. Или лиловые сумерки, живущие только весной, звонкие и недолгие – робкий удар по клавишам. А в осень приходит холод - сухой поджарый озноб. Выйдешь на улицу вечером – тут же кусает за пальцы. Сквозь три одеяла влезает в ворох предутренних снов, тычется мокрым носом, в палой листве кувыркается.
Осенью я погружаюсь в спячку, куда не глянь – везде веретёна раскиданы. Медведь внутри каждой Машеньки прячется, шатается по лесу, припоминает обиды. Осенью просыпается что-то чуткое, что-то чужое, то, что в берлогу не вместится. Оно любит дождь и очень черные шутки, кофе на вынос и немного боится лестниц.
Чуткое из дома выходит, обнимает осенний холод, оно ему радо, они ведь не виделись год. Он кусает его за пальцы, оно треплет его по холке. За углом их, нахохлившись, белый ноябрь ждет.