всем привет, меня зовут фейра. я умею по-всякому
переяркипереярки
баяли древле: царевич да серый волк, а ныне царит он — сомкнуты все уста. шкура под дланью легкой — заморский шелк, косам на зависть — мягкая шерсть хвоста. в горнице светлой цокот слыхать когтей, чудятся ночью тихие голоса. дремлет у ложа царского чья-то тень, да на заре рассеются чудеса. зоренька-зорька, катится колесо, солнечный луч меж ставен протянет нить. тканым платком проложишь свой туесок — клок серой шерсти в целости сохранить. вой услыхать в чащобе страшится люд, чудится ночью топот могучих лап. голос звучит: «загрызть себя повелю», шепот звучит: «любить себя повелю» — сможешь ли ты противиться, волкодлак?
pyrеpyre
твой голос поглощает тишина
и делает почти неразличимым.
но музыка — она неизлечима,
и сердце песней наполняет нам.
и год спустя мотив не замолчал,
из глубины выталкивая звуки —
баюкая изломанные руки,
я через боль пытался отвечать.
неслышная почти, она сильней,
едва ли на периферии слуха.
но то, что уничтожит слабых духом,
убило только музыку во мне.
как инструмент, оставшийся без струн,
я без нее пригоден лишь к костру.
ржавчинаржавчина
мастер-кузнец задумчиво смотрит вдаль: «да уж, давненько странностей не видал. то-то вы, милсдарь, сердце поизносили. но смастерить вам новое мне по силам». я же молчу, стараясь не шевелиться. где разорвались связки, металл искрится, чистая магия прочь из меня течет. раньше смеялся — что мне терять еще? страшно не кровью — жизнью ли? — истекать. старое сердце бьется в твоих руках, тянутся к сердцу склизкие провода. смеюсь, что всегда стремился его отдать. баяли ж сказки что-то вроде того.
только не урони,
не урони его.
my bruises still have bruisesmy bruises still have bruises
спайдипул
моя жизнь и до нас была еще тот ситком
по профессии я обязан быть мужиком
не сдаваться, не ссать от ужаса кипятком
не морщить лицо при виде костей с мяском
и возвращаться с миссий одним куском
или по крайней мере одним мешком
но тут не поможет ни водка ни кинк дот ком
этот трамвай несется, гудя свистком
ты прошелся по мне не шинами, но катком
я и думать не думал блин ни о чем таком
но ты стал мне мозолью, стесанным кулаком
ни один травмпункт не колет такой укол
чтоб не сохнуть с на лбу наклеенным ярлыком
я не мастер пикапа с подвешенным языком
да и то, что под маской, то еще хоррор-шоу
но с тобой мне всегда и просто, и хорошо
чтобы ты хоть разок по надписи да прошел
под окном на асфальте писать голубым мелком
я хочу после смерти стать твоим синяком
kald sjøkald sjø
липнут к ладоням сырые чешуйки — в каждой ли шутке и доля ли шутки? море все мерзнет которые сутки, только никак не покроется льдом. в сказке звучали намеки на правду: кто осужден, тот не будет оправдан и не получит принцессу в награду тот, кто любовью был к нею ведом. шумное море все бьется о скалы, в песне русалочьей криком — тоска ли? опыт, что мы за собою таскали, грузом на сердце стремится ко дну. мокрый песок и неистовый ветер, ноги опутали старые сети. каждый, кого я когда-либо встретил, в памяти толще давно утонул. шепот прибоя окутал дурманом, скалы сокрыты надежно туманом, шторм собирается над океаном в узких бойницах прищуренных глаз. море волнуется, плещет волнами, завладевает мечтами и снами, в нас проникает, становится нами и — наконец — превращается в нас.