Он приходит домой, снимает пальто и вплывает в маразм газеты.
Она несет ему, словно старые тапочки, всю себя.
Она как всегда – блестит серебром. Она раскрашена и одета.
Она удобна, как старый диван – почему б такую Ему не взять?
А Он – паровоз. Он курит трубку и к уху прикладывает телефон,
На том конце: алло (или Аля, Оля, а то и Алибаба).
Она проходит мимо, Она молчит, как сломанный патефон,
Она ждет команды «голос».
Он бросит трубку и молча уйдет в кабак.
Там будут зайцы в розовом мехе с чужих, уже мертвых тел.
Там будут те, кто сумел забыться и те, кто пока еще не сумел.
Он бросит себя на стул и вдруг вспомнит, как когда-то смотрел на Нее, смотрел,
И высмотрел всю до дна.
Скрываясь в тигриной шкуре, к Нему подойдет овца.
Он будет искать ее, но не сыщет ни имени, ни лица.
И так: без конца, без конца, без конца…
***
Она сидит на полу. Ее лоб прострелен ток-шоу.
Она не вполне мертва,
Но только из-за того, что дети скоро вернутся из школы.
Она тупеет с каждой минутой, Она приносит себя на Его алтарь.
Ей жаль себя. Ну а больше Ей ничего никогда не жаль.
В детстве Она мечтала, что станет бабочкой с крыльями в ярких точках.
Ей почти удалось – Она уже гусеница, ее кокон скоро будет закончен.
Она стреляет в висок телефоном: алло (Олег? Ален? Арчи?).
Ей отвечают: выхода нет. Она знает, что это значит.
Она устала быть доМОХозяйкой, устала быть Его трафаретом.
Она устала врастать в Его жизнь, быть сканвордом Его газеты.
Она устала, устала, устала быть где-то
Для Него…
***
Телевизор работает в полную громкость, утягивает в трясину.
«Женщины, осчастливьте скорее единственного мужчину!»
Он возвращается из кабака, Он курит и смотрит в окна,
А с пола (откуда-то издалека) глядит опустевший кокон…