соседка по лестничной клетке считает ее немой: она постоянно таскает с собой блокнот,
в котором пишет крупными буквами: "здравствуйте", если идет домой,
а дома ее натурально никто не ждет.
соседка по лестничной клетке думает бог весть что, когда бьет полночь, на всех часах огнями цветут нули -
она спускается вниз по лестнице в старом своем пальто
с таким лицом, что где-то в груди болит.
соседка по лестничной клетке не знает ее имен, не знает, откуда она взялась и куда идет.
крапива? а ты представляй ее нежной, как самый тончайший лён,
пряди и не бойся, что руки тебе сожжет.
она возвращается с кладбища с целой охапкой трав, топчет крапиву в ванной, треплет, прядет, молчит.
брат звонит из Америки, там у них вечер, здесь - три часа утра.
телефон ей опять приходится отключить.
их ровно одиннадцать братьев, и каждый нашел свое: делец, журналист, охранник банка, мелкий квартирный вор,
и только она в проклятом безмолвии шьет им рубахи, шьет,
и боль так кипит, что даже течет из пор.
о если б ей можно было сказать хоть десяток слов: "давно ли ты, брат мой, мечтал и летал во сне?"
где крылья твои, господин и брат мой, какими ветрами их унесло?
где крылья твои, что были белы, как снег?
Элиза не чувствует боли, вернее, изрядно привыкла к ней. она дошивает последнюю робу, заказывает билет,
надеясь на то лишь, что гадкие лебеди прячут внутри людей
и отгоняя злое "а если нет...",

выходит на лестницу, пишет "прощайте" и зажигает свет.