От безусловной веры в детских глазах становится страшно.
Я стою среди комнаты, смотрю, как она облизывает губы,
и кажусь сама себе непривычно грубой,
вытесанной из обломка гранитной глыбы,
а она говорит: "Мама, спасибо!" -
на детском своем языке и протягивает мне стакан,
и улыбается во все свои четыре зуба.
читать дальшеОт безусловной детской нежности сводит нутро.
Она гладит меня по волосам, говорит: "Мама хорошая!"
И у меня бегут мурашки по всей коже
и сердце с двойным усердием гонит кровь
по венам. Я обнимаю её, маленькую, всей своей нежностью
звериной. Я - небо,
а она - солнце у меня на коленках.
Нежность бывает на редкость едкой:
от неё больно до горьких слёз.
Она смеётся и вытирает ладошкой нос.
От безусловного детского горя деваться некуда:
"Мама, спой песенку!" - а меня оседлала простуда.
Пытаюсь объяснить: "Не могу, не буду,
горло болит..." А в ответ два потока из глаз:
"Мама, пой!" ("Ты так нужна мне сейчас,
сейчас, а не завтра, не в этом страшном потом!")
И я скриплю несмазанным колесом
про качели в апрельском парке, пони и облака.
И она замирает: "Не уходи, пока
я не засну"...
...Мне страшно, что однажды она уйдёт,
и мне некого будет взять за руку,
некому сказать: "Поцелую, и все пройдёт!" -
некому ответить на десять тысяч "зачем",
не от кого услышать: "Я больше не съем,
возьми", - и некого погладить по голове.
А пока я сижу у её кровати и смотрю наверх,
на потолок, где нарисованы облака.
И нет слов, чтобы рассказать об этом "пока".