Это, как каждым летом: плечи уже загорелы, но под плечами тело, мягкое, рыхлое, белое, неодетое…
И, кто ни проходит, думает: «вот румянит», но никогда не посмотрит, не заглянёт, не узнает,
что у тебя под платьем, что у тебя под кожей – а решишь показать им, скажут, что не похоже.
II (фонарь)
И чтобы нас с тобой никто не целовал, мы спрятались от белых лиц в подвал, и в мелких оспинах от тонких, острых губ стояли, слушали ворчанье ржавых труб.
Но кто-то сверху, посветивши фонарём, воскликнул: «что это вы здесь во тьме вдвоём? так не положено – давайте-ка ко всем.» А мы – как были – не прикрытые ничем –
в жестоком, наглом, ярком свете фонаря не узнавали ни друг друга, ни себя.
III (живая)
Где-то с неделю можешь пожить один – сам себе раб и сам себе господин, голым ходить по кухне за занавеской, не обладая боле причиной веской, чтобы прожить эти пустые дни без постоянного «ну позвони, позвони».
Прыгать по кафелю, в классики с ним играя, и удивляться: надо же – ведь живая… может быть, даже живее других живых – хрустом суставов сразу припомнив их.
Или, водой поперхнувшись в два с лишним ночи, думать: живая-живая. живая, впрочем, если умрёшь от удушья одна сейчас, не обнаружат ни завтра, ни через час, не позвонят в таинственное ноль три и не воскликнут злобно: «умри, умри!»
Так что идёшь на кухню уже в футболке, в трубах вода и в раковине – а толку… Толку и смысла нет – это всё мы знаем. - но ведь живая? - отстань ты уже – живая.
Кран завернёшь и замедляясь капли, словно аккорды, - бумс. Но уже без крабле.
фрэнксинатра , уже неплохо.