за тысячу тысяч снов я ни разу к тебе не притронусь. засыпай, мое солнце, в ивах опять зеленеет ветер. кто-то сидит в пруду, кто-то сидит на троне, кто-то читает сказки неугомонным детям, читать дальше кто-то играет джаз. у меня всего понемногу: немного дрожи в руках, в мыслях немного сумбура, пустые слоты в плечах: ни демона там, ни бога, немного запекшейся осени в остриженной шевелюре.
за тысячу тысяч слов я ни разу тебя не обижу, ни разу за синий август не трону каймы твоей тени. разве моя вина в том, что я тебя вижу с темной изнанки век, едва замирает день?
сказки мои черны, выстланы звездным светом, в сказках моих морок, демоны в зазеркалье. небо плывет в воде, небо уносит лето. август берет свое вянущими листами,
запахом спелых дынь, пыли, огня и дыма. спи, август будет нежен, лежа в твоей постели. тот-кто-сидит-в-пруду не замутит воды и больше не испугает призрачной колыбельной.
в сказках на каждый страх меч или мудрый ворон, склянка живой воды, смерть на конце иголки. а на моих руках линий узор надорван, и под каким из век битых зеркал осколки -
кто разберет теперь. я собираю молча из огоньков витрин имя твое, как паззл, чтобы хранить тебя бережно между прочих лучшими чудесами моих сумасшедших сказок.
Кругом одни засранцы, включая Гильденстерна с Розенкранцем.
Лето кончается - это значит, что будут идти дожди, смывая пыль, и листву, и все, что случалось прежде, размывая дороги сзади и впереди, отдаваясь болью глухой в костях и груди, но послушай меня, мой свет, послушай, не уходи - я буду говорить тебе о надежде.
Вокруг нас рассыпается все, размывается свет и звук (возьмите меня на руки! согрейте меня, утешьте!), все, за что хватаешься - оно уходит из рук, но послушай меня, мой свет, держи спасательный круг, я буду говорить с тобой о надежде -
на дорогу в лесу, что пахнет соснами и смолой, на рассвет над новой землей, ангела с бензопилой,
На то, что все это вокруг - устанет ржаветь, мертветь, на то, что небо перестанет дождем реветь, из руин и воды поднимется твердь,
и цветы ее будут под солнцем светиться и розоветь.
Не сумеешь сдаться - остановись, я тону в предательстве и любви. Сколько нас таких, молодых на вид, а внутри прогорклых? Предлагаю смыться, сбежать, уйти, напевая тихо чужой мотив - наши песни лучше звучат в груди, умирая в горле. Ладно, я предатель, а ты герой, пусть солгут сегодня твои таро, все равно в остатке у нас зеро или даже меньше. Ладно, ты святоша, а я бандит, мне вся эта сладость уже претит. Как почувствуешь, что готов простить - уходи, не мешкай. Как решишься снова себе солгать, расскажи, как Бог нас оберегал, мы привыкли драться и убегать, а не жить, как люди. Но одно я знаю наверняка: без тебя остаться уже никак. Обещай не верить моим рукам - хорошо, не буду. Ты - горчайшая из моих побед, я тону в предательстве и тебе, но в последний вечер наш, хоть убей, о любви ни слова. Нас уже застукали, засекли. Что там впереди - только чистый лист. Пусть другие, милый, давно сдались, мы сыграем снова. Мы же, как последние дураки, будем прятать ранки и синяки. Наши души мелки, в руках мелки, остальное - в домну. А над нами сонная синева, я тону в предательстве и словах, каждый божий день попадаю в ад, выходя из дома. Наши души мелки, слова просты, надо строить стены и жечь мосты, различать оттенки у темноты, помнить: время лечит. Что ж, я все сказал, теперь выбирай: расставаться, прятаться, умирать. Приходи к полудню к воротам в рай - я тебя там встречу.
У любого найдется заветный, любимый страх. Я боюсь постареть. Не пугают меня морщины, Нет, я просто боюсь перед зеркалом встать с утра И поймать свой же взгляд, вдруг поблекнувший без причины.
север на север лавандовые поля со щитом или на щите впереди земля олень золотые стрелы о боже да горе мое счастье мое беда лампады в храме не гаснут горит сосна писк. перерыв. тишина тишина тишина.
Я стою у стекла, из меня вытекает жизнь. С каждым вздохом внутри осыпается бывший стержень. Я беззвучно шепчу: не сдавайся, не смей, держись, Но душа разгорается тише, слабее, реже.
Умоляю тебя, Тот, кто видит нас каждый миг, Тот, что смотрит в глаза, как в открытые солнцу окна, Из страны под названием Старость меня возьми, Позови меня и до дна не дай пересохнуть.
No life is spoiled but one whose growth is arrested. Oscar Wilde "The Picture of Dorian Grey"
Два года прошли бесцельно. В глазах моих так же темно. Мой поиск, слепой, беспредельный, Меня разрушает давно. И мне не становится легче, Я так же брожу в пустоте. Меня валит с ног эта вечность, И в пропасть толкает во сне. Иссякнут последние силы, И вряд ли кто-то поймет, Найдя мое тело бескрылое: Падение - тоже полет.
Ты - зверь, а я - заклинательница зверей, ночная птица. Ты - князь, а я - повелительница князей: изволь смириться. Ты - сердце, а я - разлучительница сердец, и мне - случиться. Ты - змей, я безмолвье любой из змей: я - танцовщица!
Здесь умер старик. И всё равно каждый год приходит весна.
Так спокойно и тихо в Багдаде, пестрящем огнями, и ночная прохлада витает в тумане потухших костров. Мы идем по песку, утопая в песчинаках ступнями, сквозь прожженую кровь.
Тени звезд замирают в воде на изодранном моле. В моем тихом Багдаде умолкли стенанья и грохот ракет, и солдат укрывает ладошку ребенка от боли в своей грубой руке.
На сгоревших ободранных лицах затянутся шрамы. Наступая на пятки закату, вернемся в туманном бреду. Засыпай, не пугайся. Послушай, все кончилось, мама - они больше сюда не придут.
Его отравили. Врачи говорят, бесполезно Сидеть у постели, держать его руку, молиться. Пора собираться в дорогу. Жестоко. Не честно. Но если остаться, он стал бы невольно убийцей.
А он задыхался, хватаясь за горло. И слушал, Как хлопали двери. Звенели замки чемоданов. Слеза по щеке не скатилась. Лишь ранила душу. Хотел бы позвать, но никто не вернется обратно.
Пришла лишь она. В длинном платье из пепельной стужи. Коснулась лица и шепнула: Свободен от боли. Ты будешь жить дальше. Но в сердце Их больше не пустишь. Ты станешь мне сыном и князем умерших… Чернобыль.
Дождь по крышам, без остановки, бесцветной кистью. Мне казалось, в кленовых ветках застряло солнце. Что-то рыжим и ярко-желтым мелькало в листьях Или кто-то в янтарном платье, звеня червонцем.
В рваных джинсах и с сигаретой уходит лето. Он оставил немного фото, где мы в обнимку. Раньше небо казалось синим, "синЕй", чем это. Я смотрел на свою улыбку, не веря снимку...
...Диском луны, как монетой червонного золота, Я оплачУ вечера, что с тобой мы не прОжили. Только бы вновь ощутить ритм пульса под кожею, Тот, что стучится в висках несмолкающим молотом. Только бы вновь ощутить жар, по венам струящийся, Тот, что родится от легкого прикосновения... Только бы снова и снова летели мгновения, Те, что с тобой мы окрестим потом: "настоящее".
Жизни мгновенья летят, жизнь на части расколота. Сколько частей мы увидим, а сколько не сбудется? Наши с тобой вечера предоплатой покроются — Диском луны, как монетой червонного золота...
Летом ночи прозрачны. Воздух замедляет бег. Ты лежишь в полутьме. Где-то там небосвод Синий, желтый. Самый близкий тебе человек. Думаешь, как вчера было всё. А прошел целый год. Запах лилий доносится с улицы. Раздражает, смущает. Поправляешь постель, с головой в одеяло кутаешься. За окном дворняжка противно скулит и лает, Мешает. В своих мыслях беспощадно путаешься. То винишь её, дуру, то целуешь по-настоящему. Заберите собаку - она не подходит к пейзажу! Давай сегодня к нему, легкому и манящему, Добавим страсти ночной, придав антуражу. Пускай она, виновница, преступница, пленница, Твоих мыслей, бессонницы и безумной радости Сейчас проснется, встанет и не поленится, А позвонит тебе. Не по просьбе и не из жалости. Ждешь, не спишь ты. Наверное, уже отравлен Лилиями. Лучше бы собака всё так же лаяла. Твой телефон подальше от подушки оставлен. Слушаешь тишину. Ночь тем временем таяла. Может, с утра? Верно, конечно, прекрасно! Закрываешь форточку, закрываешь глазки. Завтра поймешь, как всегда, что напрасно Верить женщинам, верить в сказки.
* * * В полшаге до весны Орут грачи дурные; Закат кроваво-ал – Плащ божества войны. И кони мчатся в даль – Свободные, шальные. И бьет вино в бокал В полшаге до весны.
Мой собесдник пьян. Он весело смеется, Скрывая смехом боль. Но не смешон обман. Мы оба знаем – ложь Ему не удается. Но он играет роль – Мой собеседник пьян.
И долгий разговор. В бокалах гаснет вечер. Лампады тысяч звезд Сплетаются в узор. Но тихий жизни ход Почти что не замечен. Весь интерес – вино И долгий разговор.
В полшаге до весны Рассыплются в осколки, Развеются как дым Безрадостные сны, Тревога и печаль; И мы уснем надолго, Оставив жизнь иным В полшаге до весны.
* * * Медный грош – разменная монета – Только часть монеты золотой. И с тобою разменяли лето Мы на то, что сбудется зимой.
Вешний сад, что яблоней был полон, Свежих трав, цветущих тополей, Был развеян сотней ветра стонов И осенних ледяных дождей.
Сон и жизнь заменены бессмертьем Самый безответственный размен. Крови ток серебряный – на сердце, Что любви не требует взамен.
Только память да тепло улыбки Остаются, их я не отдам. Ты прости мне все мои ошибки. Исправлять их буду я уж сам.
Лишь прости. Мне больше и не надо. Ни о чем потом не попрошу. И, поймав тревожный отблеск взгляда, Улыбнусь и глаз не опущу.
и бомбы рвутся - вперёд, к победе. Важнее нет ничего для "ведьмы" - нужна победа, одна победа,
одна победа на полк, дивизию, на всю страну - готова жизнью платить любая - и рвать зубами.
Победа: дети в домах смеются. Победа: в пене жасмина улицы. Победа: больше трёх - собираться! Победа: "вечером в клубе танцы". Победа: хлеба и сахара вволю. Победа: гомон из окон школьных. Победа: сессия - очень страшно! - а самолётик летит - бумажный, летит - никто его не боится, и поднятые - безмятежны лица... "Ведьмы" знают, зачем вылетают.
Женщины и совсем девчонки. В бортах фанера - тонкая, тонкая, а враг спешит из-за облачных гряд... Небо, милое! - неси их крылья!
Чего я хочу от тебя этим морозным утром? Капельку нежности, толику влюбленности, немного безумства... Мне вовсе не нужна эта постельная Камасутра, Будь со мной таким, как подсказывают твои чувства. Я хочу, чтобы ты пел, если песня льётся, Целовал, если поцелуй срывается!.. Моё сердце сейчас в унисон с твоим бьётся И из груди к тебе прорывается. Прорываться трудно - там везде стены, лёд, холод... Там столько всего заморожено! Но наша любовь больше целой вселенной, И я прорываюсь к тебе, пусть и осторожно. Люби меня такой, какая я есть. Не пустой и гадкой, как мои поступки, А чистой, светлой, в которой не счесть Улыбки, ласки и немного шутки. Мне от тебя ничего не надо Кроме твоих глаз и твоего тепла. Да, мне достаточно всего лишь взгляда И воспоминания, что я была.
Это мой праздник. Вы все мои гости. Только я решаю, кому делать лоботомию, а кому нет.
На небе Луна, словно ломтик лимона, По улице лунной шагает Симона. Дж. Родари
на небе луна, словно ломтик лимона, по минному полю шагает Симона, шагает легко, в небывалые дали, и ночь ее кутает в шелк и вуали, трава даже здесь пропиталась росою, Симона шагает по полю босой и тихонько смеется, лицо запрокинув, когда кто-то нежно стреляет ей в спину. разрытые ямины, рвы и колючка не ранят ей ножки, не режут ей ручки, а взрывы приятно щекочут ей пятки. раскрыт ее зонтик, надеты перчатки, и душно цветут в волосах анемоны... в звенящее утро шагает Симона, легко обгоняя слепые колонны, вдали, серебрясь, изгибается Сомма, и спящие спят, а неспящие стонут, но это уже не волнует Симону. забыты и киндер, и кюхе, и кирха. она не саперка и не дезертирка, ей просто отчаянно нужно проснуться. за плечи закинуты пыльные бутсы, и штык на винтовке блестит безмятежно. а мир исказился, и станет ли прежним? рассвет отражают стеклянные блюдца. по минному полю без права вернуться шагает Симона встречь птичьему хору, и след ее пахнет ипритом и хлором.
Мама, еще мы держимся - я и хранитель ангел мой, рыжая морда наглая, бестолочь, чтоб его. Ночью вчера приперся, мам, сломанными фалангами дверь покрестил торжественно, пару простил грехов, пару углов под ноль сравнял, хвост отдавил кошатине, трех нелегальных демонов выщелкнул из угла, вслед проорал тем демонам пару молитв матерных, пару бутылок Чиваса вынул из под крыла. Дальше глухая сцена, мам - здрасте, давно не виделись, как-то ты бледно выглядишь, где мой любимый шрам? Я тут слегка в отгул ушел... эй, ты же не обиделась?.. Мне обижаться некогда, я здесь напополам. Я здесь как шут гороховый - крашу горох в жемчужное, серое красным пачкаю: десять мольбертов в день. Я тут совсем простужена, ем афлубины пачками и ни одно ... не скажет мне "хоть капюшон одень". Ладно, всё вру - простуды нет, и афлубина тоже нет, мам, не переживай. Лето напалмом пыхает, жжёт, как вампира солнца свет - вот бы залезть на Эверест и сигануть за край. Снегом бы обернуться, мам, с ветром лететь распатланным, до самой мелкой косточки выполоскать всю суть... Но за плечом полощется это мурло крылатое - разве с таким свидетелем сможется сигануть? Мама, мы стол царапали, пили и стол царапали - тот, что впитал под дерево теплый закатный блеск. Я продирала борозды, ангел чертил каракули, грустно в разлитой лужице чавкал домашний бес. Стены помалу рушились, сыпались крошкой каменной, небо меняло плоскости, шел бирюзовый дождь. Ангельской дланью хлопнутый, выл, словно в попу раненый бес и хватал обиженно впятеро больший нож. Да мам, зверинец тот еще, здесь вам не там, на облаке - тут у нас не соскучишься, истинный Вавилон. Каждый кричит по своему, кто-то теряет облики, кто-то к нам робко мостится за расписным столом. Ангел вполне неплох еще - пьёт, притворяясь ангелом, если смеется - пенится будто морской прибой... только в глазах, на донышке плещет отсветом факелов боль его крыльев связанных, рабская злая боль. Знаешь что, мам, я думаю - здесь ему делать нечего. Нечего охранять меня, не от чего хранить. Мне уже столько, мамочка, столько сказали вещего - все распихать по полочкам и можно спокойно жить. Я говорю - смеется он: дура ты, мошка глупая, эта самоуверенность гробит пятьсот за вздох... Он вроде с виду искренен, но временами путает, вяжет, уводит в сторону, маленький хищный бог. Хоть ты пинка отвешивай, хоть кувыркайся в дикостях - он постоит, похмыкает и изойдёт на дым. И пустота сквозящая сзади мгновенно вырастет, и просочится в полное, сделав его пустым.
Мама, он держит за руки, смотрит в глаза настойчиво, ищет во мне священное, свой персональный храм. Мам, я не буду преданной ангелу дальнобойщику, пусть улетает снова, но... Он же вернется, мам?