Время сжигать мосты, уходить в пустыни, Вечности горькой тихо молиться, зная, Что все слова на ладонях ее остынут, Что никогда не вернет Королева Кая. читать дальшеВремя не верить письмам, искать дороги, Не разбираясь в картах, шагать на Север, Право пути, ребенок, дано не многим, Только вот Кай ушел далеко не первым. Время считать и видеть, решать и спорить И, забывая пламя, шагать сквозь холод, Лет через сто не вспомнят твоих историй, Ты и сама не помнишь уже тот город.
Время осколком льда поселилось в сердце, Для Королевы время течет иначе, В этих холодных залах нельзя согреться, В этих холодных залах играет мальчик. Если он сложит вечность из пары строчек, Если сумеет вынуть осколок острый... Но, к сожалению, лед безнадежно прочен, Здесь безнадежностью пахнет холодный воздух.
Герда идет по следу, теряя память, Герду зовут чужие слова и лица, В это же время Кай свои пальцы ранит, Каю давно по ночам ничего не снится. 23.04.13
Меня у ворот сам Святой Петр встречает, улыбается, Что, говорит, отмучалась, отстрадала свое? Я, говорит, тот, кто всем этим занимается, Я разделяю праведников и гнилье.
Он открывает тетрадь толстую и читает вслух Все прегрешения за мою жизнь недолгую, На середине сбивается и произносит вдруг - Что ж ты такая грешница, раз веришь в Бога?
Я переминаюсь с ноги на ногу, нервно кашляю - Жаль, что на небе нет сигарет с ментолом - Да, говорю, так вышло, судьба моя - штука страшная, Как же ее победить мне, играя соло?
Петр смеется в бороду, тетрадь захлопывает, Ты ж, говорит, огонь, хоть снаружи лед, Я, говорит, не стану читать тебе проповедь, Ты заходи - Бог тебя очень ждет.
Одно неосторожное движение - и ты розенриттер. (с)
Я честно признаюсь, я поспекулировала историческими реалиями. Раймонд-Роже защищал Каркассон, а не Тулузу. А все остальное правда. Так и было. Он и вправду это сделал.
Трава как кинжалом взрезает землю, видать будет жарко грядущим летом. Цветы, холодея под ветром, внемлют тончайшим и звонким лучам рассвета. Родник пробивает свой путь сквозь камни и вьется привольно, как косы феи. О ком и о чем пропоет вода мне, коль скоро я слушать ее посмею?
читать дальше... Прованское солнце, как адский пламень, разит северян семихвостой плетью, сплавляет в единое плоть и камень и в легких сжигает случайный ветер. Виконта Раймона тревожит Небо – знаменья ли, знака он ищет свыше. А город желает вина и хлеба. Господь же, похоже, его не слышит. Виконт все давно бы решил по-свойски, Раймону неведом холодный ужас – пусть Севера цвет у Монфора в войске, но рыцари Юга в бою не хуже. И стены Тулузы крепки и верны, бойцы стосковались по славе ратной. Одно лишь пугает его безмерно, тревожит и мучит его стократно: ужели их вера и впрямь порочна? Грешна без обрядов и песнопений? Он ведать и знать это хочет точно, чтоб в битве грядущей не знать сомнений…
… Симон де Монфор – верный рыцарь божий, привычно оглох к человечьим бедам. Прованское солнце сжигает кожу, но это, бесспорно, цена победы. Тулуза богата и непокорна, что ж, каждый получит по доле равной. Ему шепчет голос из высей горних – катаров костер очищает славно, за ересь кровавую платят цену. Симон соберет ее полной мерой. К рассвету он будет стоять на стенах, судя и карая предавших веру…
… Ворота откроются на закате. Обрызгав Раймона кроваво-алым, последний луч солнца, как тень проклятья, венцом золотым его метит шало. Виконт точно знает – не будет битвы, но все же мечтает, что как и прежде, последние слыша его молитвы, Господь не оставит его в Надежде. Раймону тревожно теперь иначе – за город, что там, за его спиною. Что жизнь и не жизнь? Только чайки плачут, да старая рана привычно ноет…
Смеется родник. Ты хотела песню? Что губы кривить от неясной боли? Да, это война, и она бесчестна. А лента воды тянет горькой солью. Тень прежнего дня и легенды давней ложится на плечи привычным грузом.
… Раймон из Альби спит под этим камнем, что жизнь свою отдал за жизнь Тулузы…
Время к полудню. Вскрытие б показало, Сколько смертельных язвочек зреет в теле. Время нас вместе сплавило и связало - Мы же другого будто и не хотели. Каждый твой вдох мучительно осязаем, Хватит об этом, глупая ведь затея. Время уходит, солнце целует в темя. Я не сказала - ты о таком сказал бы?
Время к полудню, там за закрытой дверью В мире живут любимые наши страхи - Если не им, кому ты сегодня верен, Всех остальных хотя бы по разу трахнув. К вечеру время загнанным станет зверем, Тяжесть воспоминаний золой и прахом Снова возьмет в тиски: ни вдохнуть, ни ахнуть. Я не сказала - ты бы мне не поверил.
Время к полудню, солнце ползет все выше, Ветра б глоток, но ветер почти не дует. Кто из двоих нас будет сегодня лишним? Я не могу ни плакать, ни даже думать. Ты у меня под кожей - куда уж ближе? Время к виску приставит однажды дуло. Мы бы остались вместе в одном аду, но Я не сказала, ты меня не услышал.
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
А говорили: не справится, не пойдет, да и какая ей в принципе в том корысть: день ото дня штурмовать неподступный код, как и с работы ползти далеко не в шесть? Только она говорит: «ничего, пройдет, Время есть на все прочее? Время есть».
Минул февраль, а за ним разбежался март, в офисе – вечный аврал и забот не счесть, живо все так же стремление и азарт, правда, все больше требуется прочесть. «Да», – говорит она, – «спринтерским вышел старт, только в субботу за город – время есть».
Мрачный апрель уступает свои права маю с его извечным «сейчас и здесь», ранний подъем, утром кружится голова: мир объять целиком бы, до шапки, весь. Слов – ей в корзинку, а, впрочем, нужны слова, если время для красок пока что есть?
Я пишу Вам письмо сотое и бросаю его в камин. Раньше я командовал ротою, теперь – остался один. Вы снова не прочитаете, жизнь мою на пяти листах, О судьбе моей не узнаете, что погрязла в могильных крестах.
Рассказать бы мне Вам про Солнце, оно ярче в степной полосе. По утрам проникает в оконце, и резвится подобно лисе. Помню: Вы в прошлом любили туманы - в них спрятаться легче. Недаром прозвал я Вас «Мастер обмана» - дань первой встрече.
Я Вам рассказать свою жизнь на десятке страниц не смог, А Вы все сказали одним предложением, спуская курок. Тогда я серьезно ждал поражения, с Вами играя в «смерть». Но Фортуна не пожелала на гибель мою смотреть.
Победить в игре все же не пришлось никому из нас. Ты – в бой войска повел, я – ушел в запас. И сейчас в степи, в солнечном краю, сотни писем жгу О судьбе своей и о том, что жаль: я пути назад отыскать теперь больше не смогу.
Эльжи был неудачным богом - бывало, выпив пинту грога, он рисовал на океане тайфуны, рифы и цунами, а протрезвев, вздыхал устало, вылавливал обломки палуб и склеивал их клейкой смолкой и ставил в ряд на верхней полке. Мечтал Эльжи о вечной славе, всё время что-то в тигле плавил: однажды выплавил двуногих - так те упёрлись на пороге и начали канючить дружно каких-то важных благ и нужных. Эльжи стирал им к чёрту память, сминал её как оригами - но ничего не помогало. Двуногим вечно было мало. Однажды бог чихнул в ладошку - вот так и появилась кошка. Вернее, жирное котище, которое избрало пищей не розовых мышей-мутантов, не саблезубых целакантов, а обжигающее солнце на дне небесного колодца. Эльжи и кот сдружились очень, охотились на солнце ночью - кошак мурчал во все октавы и из земли плескалась лава, а дно бездонных океанов ворчало сотнями вулканов, ответно отражая эхо Эльжи заливистого смеха. Вот так текла неторопливо их вечность массой взбитых сливок из облаков и пенных шапок. Но кот однажды солнце сцапал и откусил бочок румяный и стал потом немного странный. Светился он, был весь горячий, во сне видал котов бродячих: лохматых, пышных и плешивых - но чёрт возьми, таких счастливых! Кот маялся в своих чертогах, шипел частенько в адрес бога. "Неблагодарная скотина" шипел Эльжи в ответ и глину сминал в руках остервенело, лепя очередное тело. Спустя два месяца котище исчез и только ветер свищет вдогонку мелкой рыжей тени, летящей меж кустов сирени, меж трав высоких и душистых с отважной армией пушистой. У слова "преданный" два смысла - Эльжи сживался с этой мыслью, вертел её мазохистично, порой на слове неприличном - но ничего не помогало. Кота конкретно не хватало. Никто не грел Эльжи колени, не тёк, мяукая, по вене и даже розовые мыши, когтями цокая по крыше, с немым вопросом в красных глазках пищали жалобно. Напрасно, у рыжего был новый дом и много родственников в нём. Однажды в полутьме чердачной Эльжи споткнулся неудачно и пролетев десяток метров, столкнулся с крошечным приветом. Привет шатался в свете лампы, неловко растопырив лапы, попискивал почти неслышно и шерсть светила ярко-рыжим, в глазах огонь ста солнц и лава. А в глубине - сирень и травы.
невысок, изящен, одет в черное и близок к ярости. (с)
Ложитесь же спать, Вы, должно быть, устали, А мне малодушно заснуть не даёт Виденье - нам в нём возвели пьедесталы, Но это не лавры, мой друг - эшафот.
И я в лихорадке, не в этой, что лечат, А в той, когда ты не способен помочь. Я вижу и Ваши поникшие плечи, И взгляд потускневший не спрятала ночь.
Ложитесь, и пусть Вам привидится счастье, Хотя бы в коротком предутреннем сне. Порою так тянет Вас взять за запястье - И чтобы никто подойти не посмел.
Враги, без сомнения, очень уперты, В основе их действий вульгарнейший страх, Но я не отдам Вас - ни Богу, ни чёрту, Пока я способен стоять на ногах.
"...Мы не об убийствах молчим часами, просто в тишине хорошо вдвоём. В этом тонкостенном хрустальном храме бесконечной нежности мы умрём." (с) Тара Дьюли
Уходит время – а мне не нужно Считать часы, провожая дни. Однажды в дверь постучит Наружность, И мы останемся здесь одни.
Текут секунды и стынут руки, Часы смеются со старых стен: Они не знают любви и муки. Они меня захватили в плен.
Веду рукой по чужим намекам – Любая надпись, любой эскиз Шипит мне в спину – выходят сроки, Текут сквозь пальцы минуты вниз.
Палит ли солнце? Метель ли кружит? Запахло лесом иль гарью шин.. Ты все равно никому не нужен, Ты даже в Доме – опять один.
Уходит время, уходят люди На новый круг, на другой причал. Кто был однажды – уже не будет. Прости. Похоже, я опоздал.
невысок, изящен, одет в черное и близок к ярости. (с)
Ходят споры о том, КЕренский он или КерЕнский. Здесь второе.
Кто смог отличиться, кто как-то известен — Он будет распят на суждений кресте, А мне воротник вдруг становится тесен, Когда от Вас нет ни малейших вестей.
Закутавшись в шарф из тончайшего шёлка, Он так неуместен средь яростных зим, Я Вам подарю мириады осколков Того, что в итоге не стало моим.
Испания - место, где мёд слаще крови, * Но все-таки горький — неправильный мёд. Земля древних духов и белых магнолий. А вот в Петрограде - семнадцатый год,
Пусть Зимний не взят, но боится помещик, Усадьбы горят, исчезая в дыму, Керенский собрание яростно хлещет Речами, но больно от этого только ему.
Я всё это вижу, кому-то на зависть, А сердце по-прежнему глухо болит, И кружатся быстро, меняясь местами, Танцуют Гавана, Париж и Мадрид.
Да Вам ли не знать, что такое доспехи, В которых нельзя просто взять и вдохнуть? А я заливаюсь то плачем, то смехом, Весна наступает — и явно на грудь.
Когда в горле застывшим комом стоит февраль, А осколки разбитого зеркала сыпятся снежной пургой, Ты приходишь из места со странным названием Рай, Встав в изножье кровати, смотришь с безумной тоской. Ты молчишь, и отчаянно больно звенит в ушах - Так вбивают ладонями ритм в африканский тамтам. ''Сделай шаг, сделай чёртов единственный шаг'', Ветер тихо скребет о стекло зарешеченных рам. Руки нервно вцепляются в мятую белую ткань, Жест привычен, отточен, и пульс ускоряет бег. Бьет четыре часа - темнокрылая зимняя рань, И пушистым котенком проходит по улицам снег. Ты всегда говорил, что в каждом живет душа, - Посмотри, у меня между рёбрами красный левкой, Прорастает сквозь сердце, и я разучился дышать. Почему ты ушел, а меня не позвал за собой? Знаешь, каждую ночь, когда тусклый фонарный свет, Забирается в тонкие клетки тетрадных листов, Я пишу тебе письма, смешной и отчаянный бред, читать дальшеО случайных прохожих и линиях карты метро. Как я честно пытался собрать себя по кускам, Как старался, правда старался тебя забыть. Но под кожей раковой клеткой живет тоска, И так дико, по-волчьи, измученно хочется выть. Я не знаю как дальше, без звука твоих шагов, Без разбросанных книг, рубашек и сигарет. Ночь подходит к концу и на небе хохочет Бог, А я пьяно и дико скалюсь ему в ответ.
Ты стоишь, пропитанный вонью больничных палат, Усмехаешься тонко и страшно, улыбкой кривой. Мы пойдем в Нангилиму вместе, мой друг и брат. Завтра мы обязательно вместе вернемся домой.
По струнам, по нервам, по знакам Затопленный след проскользнёт.. Проснётся чужая собака.. Агония снова уснёт. (Р.Т.)
я Карлсон, который живёт на крыше! Малыш, ты опять о Гунилле? эх.. ты знаешь, как искренне плачут мыши, случайно услышав мой тихий смех? не знаешь. по крышам гуляет ветер, монтажники, птицы... гуляю я. жужжит мой моторчик, играют дети и всё это мне не даёт упасть. взлетаю. не греют чужие окна их свет - ярко-жёлтый, их тёплый свет - касаясь меня, выставляет стёкла бронёй. неуклюжий мой пируэт поймает улыбку и взгляд лучистый и кто-то протянет в окно ладонь: мне с кем-то опять суждено случиться и кто-то случится опять со мной.. а ты.. ты опять увлечён щенками, отвёртками, кучей чужих имён, прекрасной Гуниллой, её шнурками, словами, улыбками - всем её. я самый тяжёлый больной на свете, но с тортом, печеньем, кулём конфет, вареньем.. вокруг меня чьи-то дети.. Малыш, я ведь лучше собаки! нет?...
Вариантов всего 2: 1.первый вариант, 2.второй вариант
Мы с тобою как-будто в опасной зоне, В группе риска под статусом "не вернуть". И двухпалубный крейсер для тех, кто выжил, В зараженную зону указывает нам путь
В этой самой зоне есть два крыла: Для таких, как ты, и второй - для таких как я. И хотя в Лепрозории нету перегородок Между нами отныне каменная стена
В этой зоне мы вместе по одному. Топим горе в слабеющей с днями воле Мы с тобою - один генератор боли, Высшей силой разделенный на двоих.
Зараженный воздух качает ртуть, С каждый стуком сердца толкаем в себя мы смолы. Что сказать: мы с тобою в такую попали зону, Тут не то чтоб выжить, - попросту не вдохнуть.
Мы с тобою словно висели над бездной в нише Пока легкие в души нам набивали ртуть, А теперь мы все падаем: ниже, ниже... И все так же бессильно Пытаемся мы Вдохнуть.
На постель, как на дно колодца квадратной формы. Потолок - безграничный лист, в нем невольно тонешь. Тишина разрывает душу в безмолвном шторме, Лишь часы говорят "забудь", только эхо: "помни!".
И когда ни лекарств, ни истин, ни разметок - точек, Под ногами - край, и не рухнуть вниз за слезой по коже. В четырех стенах, как в глухом лесу, да с боязнью ночи, Погасить бы свет, да скорей заснуть. Разреши мне, Боже?
Разреши стереть, а не вновь топить в городском бетоне, В круговерти дел, чтоб забыть про все до вечерней грани. Я боюсь ночей, я бегу от них и от фразы: "Помни! Ночью можно всё, кроме слова "мы" и дальнейших планов".
Люди из прошлого - наркоманы и карьеристы, Меня уже давно осудили. Здравствуй, свобода от предрассудков! Мои нынешние друзья - шизофреники, В прошлом - самоубийцы, Моих недостатков тактично не замечают. У них на это нет времени, Они изучают науку безумья - Важная тема! Ведь то, что не делает нас сильнее, Как правило, убивает.
Никто не скучает По ним и по мне - на сотни Вселенных Двенадцать раз по двенадцать реинкарнаций - У нас есть все шансы (примерно один к миллиону) Что мы в чем - то уже знакомы. В Тибете, в Персии и, кажется, где - то в Египте... В общем, там где тепло, Я видела вас. Или видел - не помню. Вы были сильны и спокойны, А я, как всегда, случайно, проездом...
И разницы нет - кто кого В двадцать пятом перерождении Стукнул палкой по голове. Я надеюсь, мы стали умней И в следующий раз будет больше знакомых лиц, Больше счастья.
По улицам клекотом чужая религия растекается, Надо бы выдохнуть и бежать - я вдыхаю, готовлю меч, Все это лучше, чем под инородным проклятием маяться, У меня есть мой Бог - я поклялся его беречь.
Говорят, что противник нелюдь, что он дьявол, монстр, У меня на щите нарисован крест - этот крест на мне, Я молюсь перед выходом нашему пастырю - это просто, Это будет хранить меня на войне.
Этой борьбе уже вечность и пара лет, В ней невозможно выжить, но хочется победить, Конь мой подкован, глаза излучают свет- За Господа моего я готов убить.
Вражеский лучник целится и стреляет - мимо, Мой Бог меня бережет, Он всегда со мной, Вот я стою в воротах Иерусалима, И я готов принять этот бой.
В этой серии осень - такой сентябрь, стук дождя, вой ветра, шорох листвы, вот в конце его жмётесь друг к другу вы. "Счастье должно быть нашим". Каждый уверенно держит речь: куда направляться, кем стать и как всех сберечь. Одобряешь мечты и планы; вдруг понимаешь, вцепляясь в зонт, почему так тянет не досматривать этот сезон. Обещания, данные ночью, обращаются в пепел утром, с первым лучом, и предательство с дружбой совершенно тут ни при чём, просто кроме тебя в этом дрожащем клубке людей (промокших котят) все до единого знают, чего хотят. Они все уедут - работать в Лондон, влюбляться в Питер, совершать безумства в Бали, а тебе не сделать и шагу с этой земли. Это честно и справедливо. Так что веди их домой, пеки пирог, заваривай чай, не выключай вещание. Ещё можешь, не выключай. И пока они думают, чьими костьми мостить лестницу к небу и чудесам, помолись за них и тоже справляйся сам.
Гору нужно мерить не её высотой, а тем, так ли она красива, чтобы привлечь дракона.
Каждая кошка в тайне желает быть женщиной В тонких чулках из лунной прозрачной нити. Каждая кошка в тайне мечтает жить в ящике, В сердце твоем, не знающем боль и трещинки, Жить у тебя в кармане. Никто не видит, То, что во сне у кошки все лапы скрещены.
И мысли мои до костей изрезаны – Руки твои – обоюдоострые линии, Я на них, как на нить, нанизана, Как от вина – от тебя нетрезвая, Заблудилась в звуках твоего имени, Стала твоим приходящим призом.
Для каждой кошки-женщины ночь не лунная, Для каждой кошки ночь истечет во времени. Она такая – странная ночь, желанная, Она в отличие от живых бесконечно юная, Она заплетает в косы седые тени, и Она приласкает душу живыми струнами.
И я в темноте все такая же темно-серая, Радуга искренности после дождя иронии. Это не я – это руки делают смирными, Делают нас покорными и несмелыми, Руки твои – настроенная гармония Для кошки, забывшей душу в безумном мире.