Есть люди, с которыми хочется говорить. Обычно с ними же комфортней всего молчать. Напротив неё сидит Мэттью, и он небрит, Рут принесла вина, но они пьют зелёный чай. Рут смеется: «Мэтт, мы знакомы с тобой лет пять, а такое чувство, что в нас одна кровь течёт». Он ей поправляет волос непослушных прядь, он знает её все изъяны наперечёт. Сколько он только слушал, как Рут клянёт своих бывших, настоящих и подлежащих. Мэттью прекрасно знает, что для неё он просто имя, одиннадцать цифр в графе исходящих. Рут так не думает. Веришь ли, рядом с ним отступает тоска, исчезает и боль, и горе.

У него глаза — зелёный авантюрин. У неё — штормовое осеннее море.

Ты поверишь, нет, с ним приятней всего сидится вот на этой кухне, в сигаретном седом дыму. Мэтт всё думает, что он мог стать её синицей, чтоб Рут спокойно себе грустила по журавлю. Та не хочет большую птицу (ей вообще наплевать на птиц), здесь, на кухне, так много выпито и забыто; здесь рассыпано нежности на тысячи мелких крупиц; здесь нет ощущения пресности, скуки, быта. И так хочется целовать эти тонкие пальцы, подносящие раз за разом к губам сигарету, запускать по утрам по стенам солнечных зайцев и не думать о сбежавшем куда-то лете, завести кота, придумать дурацкую кличку, приходить, чуть свет, чтоб кормить их и обнимать.

Рут хочется с Мэттью говорить так мало о личном, так много о вечном — что не понять, отчего ж не выходит-то, вашу мать.

Их связала накрепко прочная красная нить, но Мэтт смотрит на Рут с усмешкой и укоризной. Если б ему и вправду хотелось её любить —

то не в этой жизни.