Отец,

я снова напишу, хотя уверен – не доставят. Марать бумагу о слова, наверно, у меня нет права, но все же хочется мечтать, что будет время для ответа, и ты найдешь мое письмо в бескрайнем ворохе конвертов.

Отец, у нас идет война. Лицо ее мне не знакомо. Едва не каждый здесь, в строю, уже заранее надломлен. В них, точно в старом сундуке, так много прошлого и пыли, что удержаться наверху им не позволят даже крылья.

Казалось бы, один язык, и понимать друг друга можем, но почему-то каждый раз солдаты лезут вон из кожи: едва я дам им, что хотят, немедля требуют другое и в этой вечной беготне никак не обретут покоя. Им кажется, что весь покой хранится лишь на Эвересте, а в их убогом городке, где нет ни совести, ни чести, и даже солнце из-за туч выглядывает как-то хмуро, за счастье нужно заплатить большой засаленной купюрой.

Отец, они еще добры. Способны чувствовать и верить, с надеждой улучшают мир, любви распахивают двери, но изменяют этот мир опять-таки довольно странно. С таким успехом можно рис собрать с ковра подъемным краном. Борьба с жестокостью и злом – пойти и осудить соседа, с невежеством – кричать в статьях, что книжек не читают дети, от голода – повесить в сеть две фото тощего котенка, а ведь, казалось бы, верней – купить хоть раз коробку с кормом.

Отец, не знаю, как тут быть. Надеюсь, все идет, как надо. А я что? Верю в чудеса, таскаюсь с прозвищем «Горбатый». Упрятать крылья под ремни – согласен, было очень глупо, но людям ведь не объяснишь все то, что не купить за рубль.

(с) Deacon