Море в высокой кружке волной шумит,
бьется в фарфор у кромки горячий чай.
Мир-то - по-детски крохотный. Тесный мир.
Высшее благо - это не замечать.

Годы подряд, суда запуская в док,
камни сгоняя с черных отвесных скал,
ветер, как кость, обсасывал старый дом,
жмущийся к стенам белого маяка.
Местный смотритель - стреляный воробей,
но иногда ругнется в кулак в сердцах –
дочки глаза под пленкой молочных бельм
карие, как у матери и отца.

Как она ходит, как отпирает дверь –
тянет проточной влагой зрачок промыть.

Белая шерсть барашков взлетает вверх.
Лодка идет за сабельно-тонкий мыс.

В ночи, когда теряет волна покой,
страшное море пенится и кипит -
мутно, как мутно море ее зрачков, -
ежась, она выходит на узкий пирс,
и, осторожно встав на размокший край,
гладит ладонью острые пики волн.
Пусть велики у страха глаза, но страх
знают лишь те, кто видел в лицо его -
ей же, слепой, покорна морская гладь.
И, напоследок вздыбив причал хребтом,
тщательно скрытый в бешеном реве плач
сходит на нет, а вскоре стихает шторм.

Потом-песком просоленным берегам
время согласно пару веков скостить.
Солнце легко целует ее загар,
влажную гальку звуков зажав в горсти:
греющий диск - расплывчатое пятно,
разгоряченный воздух, далекий лес.

... Карий маяк глядит в грозовую ночь.
Все корабли приветствуют этот блеск.

Михли