Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
С прожитым годом почерк стал угловатее, будто бы и взрослее, а манера рубить словами переквалифицировалась в тонкое очень искусство шить. Господи, научи меня не бояться, быть вежливей и смелее, а еще − не жалеть о сделанном, ценить, что имею, и с судьбой по возможности не спешить.
Здесь умер старик. И всё равно каждый год приходит весна.
Твоим запахом пахнет всё - он въедается в кожу; Пахнут волосы, руки и мой запоздалый ужин. Мы лежим в охрененно огромной холодной луже. Он висит на фонарных столбах, ни на что не похожий. Мне никто в этом пахнущем сыростью мире так сильно не нужен...
Раньше – Господни слуги, избранные из равных. Раньше – посланцы Света, гордость небесных войск. Ныне – любой родитель, сын его, внук и правнук Знают, что нас бояться нужно сильней всего.
Раньше – гремели трубы, пели тягуче флейты, Звали нас к бою против рабской своей судьбы. Ныне – забыться можно разве что в водах Леты. Впрочем… они бессильны. Этого не забыть.
Раньше – азарт сраженья, встреча свирепых ратей. Раньше – плеснувший кровью первый горячий бой. Ныне – позор и пламя, стоны, слова проклятий. Ныне – без стен темница. Сера, огонь и боль.
Нам говорили, будто нас не запомнит Небо, Будто не впустит больше некогда свой порог, Будто уйдем под землю и превратимся в небыль, Выжгут из Книги Жизни тысячи наших строк.
Кара за бунт – забвенье. Только скажите честно, Лучшие дети Божьи, люди, ответьте нам: Скольких мятежных падших вам имена известны? Многих? А сколько ангелов знаете по именам?
на каждую твою боль найдется чужое «хуже». молчать становится невыносимо, но слова как помехи в эфире. иногда начинает казаться: ты кому-то нужен, но чаще бродишь тенью. с изнанки окон квартирных мир видится чуть красивей, чуть добрее и чуть волшебней. с изнанки себя видишь, чем плачено за свежие шрамы. ломаешь брови и губы улыбками до ушей, а про себя думаешь: лучше пару пожаров пережить и дотла в них выгореть, вместе с изнанкой и всеми ее причудами, чем жить, не ожидая себе даже ножа в спину. нет выбора: хочешь иметь своего Иуду – родись мессией, отрасти себе крест и бороду, заведи двенадцать зомби и проживешь счастливо. а нет – тишиной спасайся, от разговоров беги. с изнанки быта живет отчаянье, и чем налаженней быт, тем оно жирнее. я с ним все чаще на «ты». возможно, взрослею.
Он улыбается, себя преподносит, как шрам на щеке у Бога, Больше всего он боится не быть смешным, а выглядеть убого, Пасть не на поле битвы, а на кушетке, под капельницей и крестом, Впрочем, все так и будет. Потом.
Ну а сейчас ему десять, мальчик-почти-картинка, "Мама, ты посмотри, какая на мне снежинка... Была." Маме скоро сорок, у мамы второй роман, Ей не до сына, лишь бы с работы да на диван, Лишь бы молчал почаще этот козлиный сын, Лишь бы сердце его не тикало, как часы, Лишь бы...
Ему было двадцать, когда он впервые узнал, что вся жизнь - игра, Что однажды придется уйти и из дома, и со двора, Что давно уже выросла детвора, с кем играл вчера. Мать крутила банки, романы. По вечерам пила, "Что бы не видела тебя больше, зачем только родила, Лучше б убила."
В его двадцать семь или тридцать мать подкосил инсульт,
"Так и подохла, сука, не выпустив из рук пульт"-, Скажет жене, а сам все никак не выберет, слезы в нем или смех: Маленький мальчик берет его за руку - "Папа, смотри - там снег!"
Кругом одни засранцы, включая Гильденстерна с Розенкранцем.
Вот бывает — серость, тоска и стынь, и не радует ничего, и долги сплошные, везде хвосты, и какое там рождество. И как будто декабрь, а идут дожди, плесневеют стены, туман по утрам, и все время ноет что-то в груди, словно там открылась дыра. И уже не тянет ни вниз, ни ввысь, голова тяжелая затекла... Ты тогда подготовься и соберись, заверши тут свои дела. Ты рывком попробуй груз доволочь, а потом его брось и бери разбег. И тогда наступает долгая ночь. Выпадает пушистый снег. Где-то есть тот лес, где снега кругом, тени веток пляшут на серебре, у деревьев искорки на коре, и синеет озеро черным льдом. Собери костер, с листка подпали, подставляй созвездьям лицо, и услышишь в полночь, как где-то вдали повернется незримое колесо. Ты не бойся ночи, не бойся тьмы, не пугайся угроз других — и откроются заснеженные холмы, и услышишь музыку в них.
И большие звезды в небе стоят, и мерцающий снег слепит. «возвращайся домой, наш маленький брат, полон кубок твой, стол накрыт».
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
Как прошел этот год? Что же ты, у нее спроси, а не стой так в раздумьях «звонить ли» у автомата. Уж она-то нескоро попросит себя спасти и ни словом тебе не обмолвится про утрату.
Как прошел этот год? Полагаю, тебе назло: она стала взрослее, контактов не избегает, пишет странные сказки, но те, кому повезло, их навряд ли поймут и когда-нибудь прочитают.
… Она как-то озвучит, особенно не таясь: «не умею совсем задеть публику за живое», но ты знаешь: когда так раскладывают пасьянс, сны уйдут, наконец-то оставив тебя в покое.
маленький джек сегодня сошел с ума. ему снятся реки, золото и снега, ирландский пастор, играющий на трубе, стая гусей, летящих на Амстердам, а у него - только сломанный карандаш, и нечем остановить этот дикий бред. он просыпается - несвеж, и, конечно, небрит, голоден и беспомощен, как птенец. вирджиния приносит ему теплое молоко, и смотрит ласково: "когда же ты подрастешь, когда прорастешь сквозь землю, маленький плут?" "я стану травой, я стану ячменным зерном, правда-правда!" - от вирджинии пахнет травой, горькой полынью от теплых натруженных рук. "не смейся, увидишь, я скоро стану зерном". "я тебе верю, верю, маленький джек". у маленького джека еще не было ничего, кроме тетради в кожаном сюртуке, кроме обрывков чьего-то смеха и чьих-то фраз, случайно подслушанных в парке, да облаков плывущих себе неспешно своим путем. маленький джек идет надевать костюм, идет чинить карандаш и смотреть в окно, а после выходит в утро, в котором дождь делает город похожим на акварель. там, где дома кончаются, и вода перетекает с неба в широкий ручей, там, где заросли ивы и лозняка, джек снимает костюм и идет по воде. шлеп-шлеп - безумцем легко ходить легкою рябью графитовой по листу, виться тонким, юрким серым следом за деревянным малиновым поводырем. джек снимает костюм и идет по воде, ловит на кончик стержня людей и рыб, полупрозрачный русалочий хоровод пляшет, сползая с кончика карандаша. завтра он сделает бодрый крахмальный вид, будет сидеть, как всякий приличный чин, и сохранять для потомков седые усы, мятые профили, пудру на париках. и никто не подумает: "боже, как он нелеп!" и за шуршанием тихим карандаша вряд ли услышит кто-то, как там, внутри, в самой середке тихо идет отсчет, зреет крупинка золота в глубине. маленький джек сегодня сошел с ума. маленьким мальчиком вышел из теплых грез, из смятых за ночь, истерзанных простыней. джеку сегодня исполнилось сорок пять. завтра у его крахмального двойника кончится время, испишется карандаш. а послезавтра он точно станет землей. и вирджиния будет смеяться и танцевать, лить на землю теплое молоко и шептать слова на диком своем языке. и маленький джек прорастет сквозь землю зерном. маленький джек прорастет сквозь землю зерном. только безумцы и помнят, как прорастать.
Он затянул струну себе на горле и повис на ней. Так он извлек необходимый звук. (с)
Холод внутренности выжег. Рука нема, ломается от дрожи. Я буду говорить как можно тише, Тогда и не услышишь ты. Быть может, Это конец? Тогда давно пора бы. Усталость смыла подчистую Надежду, сны, улыбки, взгляды. Молчи. Слова сейчас впустую. Иду небыстро. Город мелок. Он сжал все улицы в кулак. Вдыхаю воздух. Воздух крепок Как настоявшийся коньяк. Дышу свободно, полной грудью, С поднятой гордо головой. Исходят дрожью пальцы. Люди! Хоть кто-нибудь! Уймите боль.
Слезы в глазах и отчаянье душит, хочется сдохнуть в четырнадцать лет: сестры-принцессы дразнили лягушкой, братья ехидно хихикали вслед. Что из того, что рожден светлым принцем? Если лягушка – лягушкой живи. Раз уж принцессы влюбляются в лица, значит, придется прожить без любви. Горько и больно наследному принцу. Жаль, он не знает, что маска на нём, прячут его красоту, как в темнице, мать-королева с отцом-королём . Жаль, он не знает, что будущим летом, сбросив личину, откроет лицо… Жаль, не сейчас он узнает об этом – сказка есть сказка, в конце-то концов.
Во годы тех, минувших лет, Когда грустил в уединеньи, С тоской смотрел на белый свет, Терзаясь муками сомненья, Всевышний даровал мне Вас, Сказав, что это лишь икона. Я не услышал этот глас, Теперь же, мучаясь, со стоном, Прошу простить, что полюбил, В дальнейшем будет мне наукой. Пусть на картине образ мил, Смири волненье с сердцем стука. Полюбовался - отойди, Дай насладиться всем картиной, Ты в этом зале не один, И каждый скажет - взгляд невинный. А ты стоишь и ждёшь ответ, И пусть картина жизнью дышит. Не затмевай ей рампы свет, Твой голос слаб, тебя не слышат.