Когда доходит до общения, я становлюсь вообще не я.
Помню землянику — к губам с ладони, ель над нами, как огромный зонт, и раскрасневшееся от погони солнце, не успевающее за горизонт. Как тогда дыханию не хватало ритма, как сражалось с рёбрами колотьё… Как потом, теряясь, бледнела рифма, выразить не в силах: «Там всё — её» — ночи, укрывающей и сторожкой, выводящей звёзды на водопой… Лето, что не требует поз и пошлин за своё беспечное — быть такой: лёгкой, обнимающей тёплый ветер, зелень, светотени и синеву...
На ненастный год запасаясь этим, бликом ожидания и живу.
- Вылечилась? - Да. - Отчего лечилась-то так долго? - От людей...
Неужели настолько она для тебя важна - Отсыревшая и почерневшая средь пустыни - Что теперь за тобой (да с какого, скажи, рожна?) Мы бредем до понятной тебе одному святыне? Что такого в ней есть, что магнитом тебя влечёт, Поднимает с колен, на дрожащие ставит ноги? Сколько было до нас? Ты же знаешь на пересчёт, Сколько воинов ты потерял до того в дороге. Что готовишь ты нам? Среди нас не найти бойца, Мы - случайные дети земель далеко за гранью. Я ведь даже не помню лицо своего отца, А у вас эта фраза считается тяжкой бранью... Сам-то тоже устал, я же вижу - нога, рука, Не одежда - рванье, грязь запуталась в чёрных прядях, Но зовёт за собой совершенное нечто - КА - И течёт по крови, отражаясь в безумном взгляде, Поднимай револьвер, приготовься к концу, стрелок, Я уже не боюсь - смерть почти не тревожит падших, Мы пойдём впереди, я уже зазубрил урок, Ты услышишь его, если сможешь дойти до Башни.
Ты дарила кому-нибудь фенечки просто так? Переписывалась открытками с незнакомыми просто так, проверяя с утра в росу свой почтовый ящик?
Где одиннадцать лет - дрожь от мятного холода по утрам - там почти у всех началось расщепление атомного ядра, ожидание ради собственно ожидания, дрожь от счастья.
А кому были твои письма, и были ли? Или ты по-английски тихо валял в пыли Все открытки, которыми я пытаюсь звать ночью в горы?
Если все – враги, то и ты им враг. Разве скажешь «нет?» Недоверие оскорбительно так же, как грубый жест, Просто те, кому тычешь им – будут сдержанны до упора.
Мы за этими письмами, как на свет, с нетерпением мотылька Приходили гурьбой, и садились курили у маяка, и курили, и ждали чего-то до посинения...
КАЖДЫЙ хочет, чтоб в него вглядывались дотла. каждый хочет, чтоб в сообщении первой строкой была не "привет, как дела", а что-нибудь посильнее.
Не смеши. Ты же ждёшь от тех только камня в бок? Отползаешь в тростник, повторяя мантру "я одинок", И на что только не грешишь - от мизантропии до пищевода.
Между телом и бандажом, которым ты себя окружил, не поместится толком биение бабочки или жизнь, только тонкой прослойкой, и всё - на немного воздух.
Змеи дорог - за горизонт. Ветер с юга - к рассвету. Кто мы, зачем и куда идём? Нам не найти ответа. Где, за каким изгибом реки свой мы причал увидим? Есть ли тот берег, где нам сойти, или всю жизнь плыть нам?
Долог ли отдых у очага нас приютившего крова? Переночуем и завтра в путь мы соберёмся снова. Где оборвётся тропа под ногой странника? ...или скитальца? Кто в свой черёд компас найдёт в оледеневших пальцах?
и смотри по сторонам: вокруг столько историй (с) // Йоссариан полюбил капеллана мгновенно. С первого взгляда и до последнего вздоха.
Колыбельная про Джека и Бобовое Дерево.
Бим-бом, бим-бам, По половицам тут и там Покатились словно бусы, Зерна - черны и безвкусны. дальшеОдному под половицу Посчастливилось скатиться И в дождливый жуткий день Проросло оно во тьме. Вздулось и перевернулось, Словно спица ввысь воткнулась, И боба побег могучий Взрезал дождевые тучи Увлекая за собою Домик в небо грозовое.
Джек под лавкой схоронился, Богу истово молился, Окрестился, вылез, встал - Зерна эти он не крал, Эти зерна на базаре За корову ему дали. Но когда побег бобовый Стоил больше, чем корова?.. Бим-бом, тик-так, Просчитался ли, дурак? На негнущихся ногах Джек выходит в облака. Он уверен - это смерть, Только ноги встретит твердь. А наверху лежит земля, Без судейств и короля, Без законов, царств и догм, Где нет слова честь и долг, Где в сени златых хором В одеяньи золотом Ходит великан, как гном, В замке, словно сон большом. Там богатств несметно есть: Камни, злато, медь и жесть, Сталь и сребро, ткани, снедь - Есть, что страстно захотеть. А унести не хватит рук! Жадностью призвав беду, Джек держит золото в горсти, Размышляя, как спастись.
Крик-шум, бум-бам, Гром пронесся по горам. То клинка литая грань Ранит великанью длань. То вонзилась сталь, сверкая, Великана убивая. И над златом, алым убран, Джек в усмешке кривит губы.
И пред последним из судей- Перед совестью своей Держит Джек такую речь: "Буду золото беречь, Днями спать, ночами- бдить, Кто посмеет разбудить, Коль оденусь я в одежи, Что для великана гожи? Буду в точности, как он - И король здесь, и закон. Кто же сунется ко мне?" Джек гладит россыпи камней, Улыбаясь отраженью, Очень радуясь решенью.
А бобовый стебель в пепел Обратится на рассвете. Только Джек не вспомнит даже Мир, где был рожден однажды. Он над золотом в покоях, Где хозяев упокоил Будет чахнуть век от века, Не похож на человека, И одежды великаньи Скоро в пору Джеку станут.
Свет-блик, тут-там, Стон пронесся по горам, И опал на кроны леса. Джека где-то ждет принцесса, Что судьбой предрешена... Но одна умрет она. Джек целует злато в длани, Что совсем как великанья.
В сказке истина простая: У земли под небесами Вечно должен быть хозяин, Черен, бел, убог иль славен - Кто убийством руки свяжет Тот и примет эту стражу. На земле, вблизи к богам Тот и будет великан.
Бим-бом, пей-пой, Голос льется над землей. И с небес польется злато - Больно Джек теперь богатый! В волшебном замке заключен, Навечно с кладом обручен, И у сказки нет конца, Про лихого стервеца. Вновь польстившись на богатство Головы лишат и царства Джека, что считает злато, Джека, что еще богатый! Но пока не вышел срок - Спи, дочурка, спи, сынок, В нашем доме в поднебесьи Пусть легко поется песня. Бим-бом, стук-звон, Вот приходит светлый сон, Песня сонная течет В сказку тихо увлечет, Где бессмертен храбрый Джек, Где геройства светел век, Где добыто злато честно И где счастлива принцесса. Небеса темнее станут, Засыпают великаны, Короли и воеводы, Земли, звери и народы. И до самого утра, Убаюкавши ветра Песнь узорчата, пестра Разольется по горам.
Бим-бам, бим-бом, Засыпай же, отчий дом. Джек, ворочаясь во сне, Сыплет золотом с небес, Рассыпая звезд монеты Видит сны о все на свете. Бим-бом, бим-бам, Так пусть сон придет и к нам, Бим-бом, бим-бам, Тьма крадется по горам, Дождь утих, утих и гром - Засыпай же, отчий дом. Засыпай, могучий Джек, Ставший сказкою навек.
...седьмого идиотского полку рядовой. // исчадье декабря.
Возвращаешься: в небе не видно твоей звезды, Где когда-то был дом, теперь остается дым, Ты успел забыть, как был гордым и молодым — Лишь рассвет, как прежде, горяч. Приржавели руки к прикладу и взгляд к прицелу, Ты раздал себя по частям, не сумев стать целым; Все дороги зима опять заметает белым — Полосою чужих удач. Возвращаешься в город, забытый на сотни лет; Твое рваное знамя давно потеряло цвет, И последний патрон в кармане, как амулет — Да в кого же теперь стрелять. На ветрах развеяны пеплом лицо и имя, Твой крестовый поход уже проигран другими... Ты выходишь в утро, где смерзлись все прежние зимы. Возвращаться — не значит бежать.
Как будто ничего вокруг, все как всегда: тоска бесцветных улиц, и скукой скованы сердца. И вверх взлететь почти не рвется робкое их пламя. Людей потерянных, напуганных и сломленных не счесть - всё маски без лица, Что вместе с голосом отдали свое имя.
Но если присмотреться - есть здесь и иные. Они из тех, что с жаром верят до конца, Одни из тех, кто не попался, оставаясь странником - теряя разум или горячо любя.
В душе у них зияет бездна звездная, Суля прогулки в новые миры. И теплый ясный свет расплескивают Волшебные их крылья-витражи.
И в поиске границ, себя сжигают, Свободу взяв в попутные ветра. С высоких мокрых крыш, бесстрашно в небо падают, по-дружески заливисто смеясь.
Среди толпы всегда найдутся те, нездешние, что вверх и дальше, выше звезд смотря, Живут на грани или, не ища причины, Возносятся при жизни в небеса.
А они опять улыбаются и молчат. Семь камней, семь трав, семь ягнят под дугой меча, семь по семь грубых чаш, полных крови и молока... А они все молчат. Щадят дурака. Пока. Семь ночей - беспокойных, душных, лишенных сна - ты глядишь на луну, глядит на тебя луна, тени шепчутся, тени пляшут среди листвы - не ходи к ним, не надо, останься среди живых. Не тревожь темноту мольбами, не плачь, не пой, те, кто в землю ушел, пребудут пускай с землей... Впрочем, ладно. Ты ждал ответа? Держи ответ. Вот. По росным травам идут на тебя, след в след - все твои. Дрожат, глядят, распахнули рты. Их движения неуклюжи, глаза - пусты. Семь их - тех, кого ты так страстно желал забрать: двое братьев, жена с дочуркой, друзья и мать. И звеня в ушах, рвется в клочья ночная тишь. Жертва принята, ты услышан. Ну, что кричишь? Ты стираешь холодный пот, унимаешь дрожь. И берешь тех, кто ближе, за руки, и ведешь мимо древнего капища, к серой змее шоссе. И приводишь домой семь теней. Все добрались? Все.
Зрак у дула, как у тебя, – Суров и черен он тьмой могильной. Вчера проехалась, кости дробя, Гуднув клаксоном автомобильным. Если б и впрямь колесами, Лиличка, Разве страшно? Больше того скажу тебе – Пустяки! Я – двухметровый ростом, Крепкий, как башня, Этой аварии посвятил бы после стихи.
Вместо колес четырех, однако, четыре слова, Словно основу убрали, Фундамента вынули кирпичи: «Я не люблю тебя». Падает башня... «Вова, – Просишь уже руины мои, – Молчи!»
А за окном весна, Одуревших трамваев трели. Сколько прикажешь прожить так, На мхатовской паузе? Можно ещё протянуть. До конца апреля. Или сейчас за меня скажет слово товарищ маузер.
От его резюме свинцового Сердце взбрикнет, Обмякнет ватой, Жалкое, перестанет дрожать. Знаешь теперь ведь, Неправду писал когда-то, Что курок не смогу нажать.
говорили — ведьма, проклята, ее кровь черна, как глаза цыганские, то ли смерть в ночи на локте баюкает, то ли ждет ее, приходя на станцию. поезда бегут, исчезают сотнями, горизонту в пасть друг за другом сыплются. а старуха вновь у часов становится, не роняя слов, не взывая к милости. «не ходите к ней! - говорили взрослому, «не смотри в глаза!» - повторяли малому. «она ждет во тьме запоздавших путников, чтобы души их относить Лукавому».
читать дальшеуходил июль, как щенок затравленный, то скуля дождем, то грозой оскалившись. но последний день затихал мелодией, будто сам Господь нажимал на клавиши. и привычный час за последним поездом надвигался так, как дано лишь панике - на клочке войны, до просветов читанном, старший сын писал, обращаясь к маменьке: «сорок пятый. март: побеждаем в Венгрии! говорят, весной все бои закончатся. в мае жди живых! будем в полночь, поездом. не ходи встречать, наживешь бессонницу».
догорают сны, и лениво плавятся горы бледных звезд в предрассветной серости. поезда бегут, исчезают сотнями, восемь лет везут двух пропавших без вести.
Самые чистые строки пишутся по ночам. Нет беспокойных огней, что мелькают то тут, то там, Нет посторонних лиц, что проносятся в никуда. Есть только ты и я посреди листа.
Самые чистые строки пишутся не для глаз. Будто какой-то ангел все «мы» и «нас» Высек на плоском камне на дне души И, улыбнувшись, крикнул: «Давай, ищи!».
Самые чистые строки пишутся наугад. Нет идеальной рифмы, спелой как виноград, Только потоки мыслей, льющихся по листам Через ограды ритма, рабски к твоим ногам.
читать дальшеСамые чистые строки чаще всего слабы. Нет в них ни силы воли, стержня, огня, резьбы. Их иногда стыдишься — будто уже не пьян Но о вчерашней драке помнит пустой стакан.
Самые чистые строки кажутся лишь враньем. Фальшью без капли искры, приторным «ни-о-чем», Их понимают люди - слишком они просты. Но понимают двое. Я... и, надеюсь, ты.
школьники маршировали по площади белые рубашки черные брюки у кого пилотка с серпом и молотом у кого берет у кого настоящие берцы сливались в однородную массу старались быть единым целым выполняя приказы военного стоящего на трибуне под памятником ленину
правда где-то в конце колонны нарушая ритм не чеканя шаг и не в ногу залипал в телефоне парень белая рубашка его оказалась серой футболкой а черные брюки синими джинсами и он не улыбался ухмылялся в свой телефон
внезапно военный с трибуны остановил колонну зычно протянул ТООВСЬ! и откуда у школьников появились автоматы
военный с трибуны протянул В АТАКУ! и школьники начали стрелять друг в друга ___ после парада я вышел на площадь усеянную кровавыми рубашками и брюками простреленными пилотками и беретами оторванными ногами в берцах среди трупов я искал того замыкающего
а нашёл его в соседнем дворе он пил пиво залипал в телефоне оказалось что увидев в руках автомат он его выбросил и покинул парад
Не в том беда, что авторов несет, а в том беда, куда их всех заносит.
Вот идет она сквозь молочно-густой туман, тишина такая, что можно сойти с ума, только краем глаза видятся силуэты деревьев, домов, людей. "Это все обман! Я не верю в это".
И сложней, и сложней даётся ей каждый шаг, всё густеет мгла, всё больней и трудней дышать. От ладоней тумана в жилах кровь остывает. Но кто-то незримый за руку её берёт, словно вливая силы идти вперед, и ладонь его - тёплая и живая.
И конечно она узнаёт его в тот же миг, и смеётся нервно "Единственный, чёрт возьми, ты пропал же где-то меж Тигром и меж Евфратом! Я прошла весь мир, обыскала я целый мир, но ты пришел сам обратно".
Так идут в тишине, в светлеющей белизне, и покорно туман расступается перед ней. Проявляется мир, небывало живой и светлый. Остается шаг - и сгинет туман во сне, унесённый ветром.
Так и сгинет туман, миражи его и тропа. "Ты же снова исчезнешь, как раньше уже пропал?" Он сжимает ладонь, конечно, не отвечая. И молчание режет её побольней серпа, раздирает её бичами.
И стоит она у последней черты, дрожит. Да, ей хочется света, хочется снова жить, но шагнув вперёд, с кем она перейдёт границу? Вот стоит она, не ведая больше лжи, и сжимает ладонь. И боится. О, как боится!
Когда явился демон, я был пьян И ослеплён лохмотьями тумана В его крылах. И каждый мой изъян Разверзнулся объятьями капкана.
Он отодвинул старый табурет, (Кривые ножки тяжело скрипели), и молвил тихим голосом: - Привет. Я думал, что найду тебя в постели,
Смотрящим сны, целующим жену. А ты сидишь. Негоже, право дело! И тащишь крепкой выпивкой ко дну Своё, давно измученное, тело.
Рокочет гром, но опустевший дом Не наполняют детские испуги. Ты быть хотел и мужем, и отцом. - (кривит бровей очерченные дуги).
читать дальше- Что не сложилось? Разве не любил? Хватало денег закружить, добиться? - (Перебирает старенький винил, Берёт пластинку - "Маленького принца".
Скользит по тонким полосам игла, Большую кухню наполняют звуки. - Когда есть целый мир и два крыла, Зачем вам, людям, занятые руки?
Рокочет гром и тикают часы, Мы слушаем про ящики, барашков... И кажется, что спит и видит сны О нас седая девятиэтажка.
И в эту городскую злую ночь Я перед ним спускаюсь на колени И умоляю сжалиться, помочь, В обмен на душу выдать избавленье!
Он тяжело вздыхает и в тиши Рассветной тают сны и обещанья. - Так ты не знаешь? Нет твоей души. Погребена под пылью и вещами,
Года назад распродана за то, Что затмевает путеводность знаков. Твоя душа - пустое решето.
А жизнь как записка - всего лишь листок с чернильной строкой, нацарапанной в спешке. Кому-то достанется роль короля, кому-то судьба — согласиться на пешку. Никто не способен узнать наперед, что скрыто вдали под невидимой тенью. Лишь веришь, что принцип «всегда хорошо» сработает, точно в китайском печенье.
Проворные годы сплетают строку, на крюк запятых нацепив наши мысли. Конечно, нас мало волнует итог, когда на часах — однозначные числа. читать дальшеСтановишься старше, тогда берегись — сомнения, страхи придут в одночасье. Невольно возникнет жестокий вопрос: кто автор записки, не давший нам счастье?
И кто-то решительно скажет: «Судьба! Она лишь могла начирикать ту строчку.» Другой усмехнется и выкрикнет: «Бог, создавший нас всех за семь дней в одиночку». Добавятся к ним государство, и век, и воры во власти, богач и рабочий... Теперь, оправдавшись, взгляни еще раз: неужто не видишь свой собственный почерк?
Пламя древних песков, извиваясь, плетёт узоры, и под палящим солнцем вздымаются гребни дюн. Затаённый в пустыне, лишённый любви Хаторы*, венценосный Египет безрадостен,сер и юн. Безразличные к солнцу, к огню золотого гнева, воды Нила уносят надежды в утробу лет. А на дальних полях безнадёжно горят посевы - жизнь уходит в ветвистые трещины на земле. И Амизи* бредёт, обжигает босые ноги, в тонкой ткани несёт слишком малую горсть зерна. И молчит, глядя в небо - за ней наблюдают Боги, чашу бед и печалей позволив испить сполна.
И Амизи бредёт, глядя в синий бескрайний полог. Жаркий ветер касается дланью её лица. Путь до дома сегодня особенно пуст и долог. Дома ждёт скудный ужин, бессилие, болезнь отца. Холод ночи не дарит покоя ли, облегчения. Вместо неба над спящими - давящий потолок. В запылённых углах притаились густые тени и ночные кошмары повыползли из берлог. Но Амизи не спит. Но Амизи, конечно, помнит пару дивных историй, что ей рассказала мать: Если выбраться в путь, если правильно всё исполнить, никому не придётся гибнуть и голодать!
В царстве Кука, под звездами - ей говорила мама - средь бескрайних песков прорастает один цветок: Он прохладен и бел, словно мрамор ступеней храма, стоит только коснуться, как он расцветет у ног. И померкнет луна в серебристом его сиянии, воды Нила услышат его мелодичный зов, Повинуются музыке сказочного обещания, разольются, танцуя, и выйдут из берегов. Если выбраться в путь, не помедлив, сегодня ночью, если долго блуждать и волшебный цветок найти... Всё получится! - верит Амизи. И знает точно: никому не удастся запутать её в пути.
Пламя древних песков, извиваясь, плетёт узоры. В бесконечной пустыне мучителен каждый шаг. По высоким барханам, под гневным огнём Хаторы, обессилев, Амизи всё ищет чудесный знак, Белезну лепестков не сумев обнаружить ночью, потеряв и к отцовскому дому заветный путь. Заболевший отец не придёт за наивной дочью. Но придут ли другие? Хоть кто-то? Хоть кто-нибудь? И под палящим солнцем саднят обожжённо щеки. И дрожит в лёгких воздух, накаленный до бела. Она смотрит на небо. За ней наблюдают Боги. А она заблудилась. Не справилась. Не смогла.
И Амизи бредёт, силясь вспомнить сюжет историй, что любила рассказывать мама и говорить: Даже если с тобой приключилось большое горе, то любовью и верой сумеется исцелить. И Амизи бредёт, вспоминая её напевы или ласковый взгляд своего старика-отца... Она любит их так, что хотела спасти посевы, лишь бы быть рядом с ними, навечно и без конца! Она любит их так, что её молодые руки поднимаются к небу изгибами лепестков, Отдавая себя осознанию пустой разлуки, ноги тонут корнями в глуби золотых песков.
Затаённый в пустыне, лишённый любви Хаторы, венценосный Египет безрадостен, сер и юн. Люди знают и верят, что чудо случится скоро. Что спасение придёт из-за гребней бескрайних дюн. Её имя не вспомнят, конечно же. Но отныне, по причудливой милости древних людских богов, В час, когда распускается белый цветок пустыни, Воды Нила, танцуя, выходят из берегов.
*Хатора - древнеегипетская богиня плодородия. В некоторых мифах выступала карающим оком Ра.
Кругом одни засранцы, включая Гильденстерна с Розенкранцем.
Женщина стоит на балконе, развешивает бельё. У степного ветра ледяные ладони, он рвёт лепестки во дворе моём. И лепестки, кремовые и белые, яблоневые и абрикосовые, сбиваются в стаи, избавляясь от тела, летят, бесконечно розовые в лучах восходящего солнца, летят на восток и на запад, на юг и на север, и по всей по земле несётся их исчезающе нежный запах.
Женщина стоит на балконе, ветер рвет бельё у неё из рук. Скоро он станет спокойней, кончится линия, закроется круг. Я стану маленькая, меня позовут домой. У смерти моей будут руки твои, и взгляд будет твой.
Пахнет невидимыми яблоневыми лепестками. Пахнет водой, бьющейся на причале. Смерть будет качать меня твоими руками, мне очень нужно, чтобы меня качали. Потому что я совсем не герой, ну какой из меня герой. Потому что я ребенок, и кот, и камушек твой ручной.
Женщина стоит в лучах тишины. Лепестки летят на четыре все стороны, рассказать, что никто не хочет войны. На все на четыре стороны, над степными просторами. Истончившиеся до запаха лепестки; их качает ветер и песенку им поёт, безымянны они, невидимы и легки, никогда не кончится их полёт.
Когда доходит до общения, я становлюсь вообще не я.
Ты ищешь близнецов, но не по крови, и не по знаку. Гороскопы — чушь, когда из книжных переплётов-кровель выходит жизнь на поиск близких душ. С таким нездешне-искренним прищуром невероятной линзовой мощИ, что хочется прибить её де-юре, де-факто — обогреть и защитить. И разрываясь между тем и этим, ты вызовешь её на разговор. Бессмысленный — поскольку теоретик не слышит битых практиков в упор. Он может всё с волшебным «крибле-крабле…», он «презирает сытость и покой». С его пути, тайком, отводишь грабли, но чуешь, что до «бумс!» недалеко. Когда реальность вдарит будьте-нате, и отдерёт скорлупки по одной, волшебнику наследует прагматик — раб лампочки, которой всё равно. Он делит всех на «я» и «этих ваших», всегда готов сто шпилек — на гора. Как говорится, с ним не сваришь каши, а если сваришь, то — из топора. Из аверса — романтика-perpetuum стать реверсом-ехидной не хитрО. …Ты ищешь пограничных — чья монета легко и прочно встала на ребро.