Ванна была холодной, Лампы всечасно гасли, Но он писал меня маслом И приходилось плыть, Цепляясь за стебли водных Лилий, за ветви ив, Мне без тебя не быть, Ни на земле, ни в.
читать дальшеТы посвящал мне сонеты - Узор рукописных линий. Пальцы твои легки, Взгляд, как чернила, синий. Голосом медно-звонким, Клялся не быть поэтом. Под покрывалом тонким Я будто на дне реки.
Зачем в дурмане безумном Мой покой потревожил? Мраморной, в свете лунном, Полюбоваться кожей? Ты меня разбудил, Чтобы я слышала птиц. Только не ради страниц, Где каждый сонет прогнил.
я снова напишу, хотя уверен – не доставят. Марать бумагу о слова, наверно, у меня нет права, но все же хочется мечтать, что будет время для ответа, и ты найдешь мое письмо в бескрайнем ворохе конвертов.
Отец, у нас идет война. Лицо ее мне не знакомо. Едва не каждый здесь, в строю, уже заранее надломлен. В них, точно в старом сундуке, так много прошлого и пыли, что удержаться наверху им не позволят даже крылья.
Казалось бы, один язык, и понимать друг друга можем, но почему-то каждый раз солдаты лезут вон из кожи: едва я дам им, что хотят, немедля требуют другое и в этой вечной беготне никак не обретут покоя. Им кажется, что весь покой хранится лишь на Эвересте, а в их убогом городке, где нет ни совести, ни чести, и даже солнце из-за туч выглядывает как-то хмуро, за счастье нужно заплатить большой засаленной купюрой.
Отец, они еще добры. Способны чувствовать и верить, с надеждой улучшают мир, любви распахивают двери, но изменяют этот мир опять-таки довольно странно. С таким успехом можно рис собрать с ковра подъемным краном. Борьба с жестокостью и злом – пойти и осудить соседа, с невежеством – кричать в статьях, что книжек не читают дети, от голода – повесить в сеть две фото тощего котенка, а ведь, казалось бы, верней – купить хоть раз коробку с кормом.
Отец, не знаю, как тут быть. Надеюсь, все идет, как надо. А я что? Верю в чудеса, таскаюсь с прозвищем «Горбатый». Упрятать крылья под ремни – согласен, было очень глупо, но людям ведь не объяснишь все то, что не купить за рубль.
Белое море. Алые волны Бьются о камни Немногословных Лиц. Море не помнит слов, Не видит снов, Не знает границ. В горле моём Обмякший ком – Чёрный песок. Я давлю Клюкву во рту Языком, Алый стекает сок. В чёрном порту Белые корабли. Алой волной В недрах сырой Земли Сердце твоё Бьется в моей Груди.
Человеческий мозг зазубренным словом вскрыло, придавило лопатки грузным свинцовым ором. Даже если прищуриться, трудно заметить крылья, потому что крылья - рудиментарный орган.
Рвущий глотку - и сам на громкие речи падок. Мы храним тишину. Мы отращиваем лопатки.
Выбегаешь из чада на свежий воздух — басы за спиной сотрясают стены. В кармане пальто, что укрыло плечи, надрывается сотовый телефон. — Алло! ...погромче! Ты пропадаешь... — ...желаю счастья и прочих благ! — Тебе того же. «Привет» всем нашим! Да будут... праздники без дождя! — Ты где встречаешь? Не слышу моря... На небе всё ещё Южный крест? — На небе — тучи, в них светит город. Над ними, стало быть, Орион. — У нас морозно и снег садится. Погода — сущая благодать! Вокруг смеются, гремят петарды... И, кстати, новость вот: Я женюсь. — Ого... внезапно... Неужто на спор?! Нельзя коварно играть с людьми! — Нет... Всё взаправду. Я сам не верю. Скажи кто раньше — решил бы: «глупость: какие чувства под сорок лет?!» Она — дизайнер! И так смеется, что невозможно не полюбить! Глаза, ты знаешь, яснее неба!.. — Надеюсь, небо сей раз без туч? — Да... Голубые... Без гроз и ливней. — Вот это счастье! Цени всю жизнь. — Прекрасно помню твой светло-серый взгляд урагана. От него не уйти живым. — Но ты-то спасся, герой-любовник. Так что нечего причитать. — Меня порядочно поносило по миру смерчем. Боялся — не соберу костей. Но всё же спасся... Весною свадьба! Ты прилетишь к нам? — Конечно, да...
Что-то дурацкое лезет в висок извне. Кто-то вселился в комнату в голове - вот разложил диван и развесил вещи. И ты, как Траволта: "Куда мне теперь идти?" - вроде есть план, но выхода не найти, час от часу здесь не легче.
И надрываешь глотку, мол, где-то был турникет, а у тебя проездного в кармане нет. Пялишься в небо, ищешь, поди, подсказки. Вот основная мысль: порядок - дом. Личная жизнь не ищется в Google Chrome. Сходи и купи раскраску.
Отрежешь ли ухо, тихо сойдя с ума, каждому выделена собственная сума - муравьед в поводке, подсолнухи на закате. Делай хоть что-то: пиши, говори, рисуй. Дари рафинад, фотографию, поцелуй, пей меньше, подпрыгивай на кровати,
ведь если что и залезло тебе в висок, значит, есть что-то, и ты уже не одинок, и насколько глубокая рана - настолько прекрасен космос в твоих зрачках, что нет нужды заботиться об очках и прятаться за стаканом.
Вот основная мысль: порядок - дом. Но дома не будет, пока ты не будешь в нём. Так, всего лишь коробка с крышей. Ты - есть владелец собственного ключа. Ноша подобного рода в "рубить с плеча" выхода не отыщет.
Если захочется криком в ладонь - давай! Есть у эмоций собственный календарь - вторая зима проходит. Забыться - не значит забиться или запить. Пиши, говори, рисуй, но не смей любить - и будет тебе свобода.
хочешь, спою тебе сказку короткую? девицу кроткую учат молчать. ветер играет с отцовской бородкою, скрыта под письмами лорда печать. скоро ли станет матерью девица, скоро ли слуг соберут со двора? лорд наш прекрасный на дочери женится мастера слова или пера.
локоны черные косами стелются, жемчуг сияет краше оков. прошлой женой была дева-изменница, сплетни сбирали сотни врагов. дали девице правило верное - если не просят, просто молчи. будешь показывать, будто ты нервная - кончишь золою возле печи.
песни поют пусть, пусть каждый пляшет - свадьба намечена в Йольскую ночь, вышла красавицей девочка наша, будто царевне самой она дочь. пусть под омелой целуют невесточку, ветками дуба спрячут проход. пусть все края увидят ту весточку - и урожайным станет наш год.
счастье в их дом принесет верно-наверно, яблоки слуги сложат у ног. есть у древнейших главное правило - есть не един главный наш бог. детки взрастут у девицы прекрасные, что разобьют после сотни всех орд. ночью звучат всегда сказки разные - мол, что на ведьме женился наш лорд.
Весь этот мир, такой безбрежный, внезапно втиснулся в окно, В квадратной раме стынет снегом, чернильной ночью и луной. Минуты ножницами стрелок срезают сумрак, точно ворс, А я с бессонницей на кухне веду никчемный разговор. У жизни нет ни карт, ни гидов, ни компасов, ни джи пи эс. Понятно, что не все дороги – прямым маршрутом до небес. Но как же больно оступиться, шагать не месяц и не год, Чтобы понять – дурак, ошибся! Весь путь проделал, да не тот. В теории, нельзя сдаваться, сжигать мосты, рубить с плеча. Счастливый тот, кто безразличен и не играет в палача. Господь рассудит? Да, вот только, пока ты в очереди ждешь, Себя без кетчупа, да что там – без вилки попросту сожрешь. Перебираешь все, как нищий, склонившись над своей судьбой: Проклятье, где я оступился? В каком часу случился сбой? И, как уволенный сотрудник, с утра узнавший, что по чем, Несешь картонную коробку с давно ненужным барахлом. Весь этот смог на крышах зданий, все эти люди без имен, Все эти вещи без хозяев, весь хлам, что должен быть сожжен, Все то, что нужно уничтожить, порвать и выбросить к чертям, Сейчас не спит со мной на кухне и пьет остывший черный чай.
Мы, кого ни возьми - подростка ли, старика - прикипаем сердцами к собственным двойникам, но, в отличие от десятка друзей-подруг, доппельгангер жесток и груб: не дождавшись, пока откроют, сам протискивается в грудь.
Он не хочет банкнот и цацочек дорогих. Чтобы выжить, он должен слышать мои шаги. И куда бы ни шла, до дома ли, до пивной, доппельгангер идет за мной. Он сворачивает в пивную. Я сворачиваю домой.
Чьи-то губы навстречу выгнутым червяком. Поцелуешься - рот с трудом ототрешь рукой. Но подобие нерожденного близнеца, - доппельгангер, - целует сам щеки, ждущие поцелуя моего. Моего лица
он копирует контур - каждое волокно, пародирует даже сломанный в детстве нос - ничего своего как не было, так и нет. Доппельгангера совесть Иудиных рук грязней -
что в нас общего? что толкает друг к другу нас? выраженье глаз.
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
Открывай, как на двух языках объяснять тишину, как не верить почти что совсем никому, но на кухне неплотно захлопнуть окно: никаких вечных зим, никаких сквозняков – лишь лазейка тому, кто их ищет.
Признавай, что о главном, о важном, о чём-то своём лучше молча, на вдохе, пока не поймём. Всё, что пройдено будет – сотрётся потом, а пока есть бумага, дисплей, телефон и улыбки – немым отраженьем.
Привыкай: так идут налегке неизвестной тропой, будто младше один, будто старше другой, будто ветер швыряет обоим в лицо перемены, загадки… И лепит бойцов, но выходят – два прутика ивы.
Вспоминай, каким эхом вернётся распознанный знак, как легко нам смеялось и думалось в такт, как мир чист и прекрасен в ночь после дождя, как мы любим просить у конца декабря – чудеса, те, к которым причастны.
И пускай не то время и век, слишком много «не то», и ты вроде смирился, что мёрзнешь в пальто, но на плечи ложится пушистая шаль из незримой поддержки, которой не ждал... и, как крылья, собой укрывает.
отношение к ворону рунное и ручное отношение к имени рунное и речное безымянного жадная жажда не знает дна вороная воронья тайна не знает дня
на крыле вороном пером прорастает ночь вороника никнет к земле, сон сбивает с ног ворон спустится, сядет глядеться в твое окно дом стоит над рекой речистой, и в нём темно
над рекой с позабытым именем, над водой чёрный омут, как глаз вороний, глядится в дом безымянному не проснуться, не вскинуть рук безымянный беспамятный не разумеет рун
так и спи, протянувшись спицей через постель так и спи, слушай рунные речи реки во сне руки сжав до ладонной боли и добела /ворон гладит крылом ладонную гладь стекла/
вспомни имя свое, что плещет в речной воде обессилет воронья тьма, и случится день
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
Будто далёкий берег, или угрюмый путник, или маяк манящий, уютный в своей тоске – я прихожу сюда так, как приходит утро: свет, полутон, касанье… В общем-то, налегке.
И – бессловесным звуком, лёгким, как шум прибоя, словом, как тёплый гравий, похрустывающий в горсти – мы останемся теми единственными героями, что незримая осень попытается сохранить.
Иней в стекле оконном вяжет узором рифмы, голос хрипит под вечер, а после – гудки, гудки… Я, как ты знаешь, люблю кофе и алгоритмы, ты – чёрный чай, прогулки и слушать мои стихи.
Зимний пейзаж привычен: снег намело на крыши, да и дорога к дому вся в мерцающем серебре… Просто такое время, что и слова – излишни. Переживём декабрь, верь мне. Встретимся в январе.
Жаль, не попавшему в желтый дом честность дается с большим трудом.
"Не обижайся на строгий тон - я не люблю тебя. Лучше, чтоб ты поняла это поскорей. Уж в чреве матери постарев, без интереса глядят глаза - окна твоей головы. И затхл твой закоснелый небыстрый ум. Только взгляни на себя саму - и не поверишь, что так юна эта ссутуленная спина, эта бескровная серость рта - суше папирусного листа, этот... не нос, а вороний клюв. Я не люблю тебя. Не люблю!"
... Голос категорично чист. Зеркало хмыкает и молчит.
Как слухами полнится небыль, так снегом набухло небо, узорчатая снежинка растаяла на щеке; на горы ложились тени, на землю спустилась темень, и каменных башен стены уступами шли к реке.
И тихо качались сосны, танцуя под ветром сонным, под медленный ритм вальса отсчитывая шаги; и скрип их казался стоном, тихим, печальным, тонким, как будто бы плакал кто-то на той стороне реки.
Так ярко луна светила, сокровищем Алладина, и звезды, как на картине, сияли во тьме небес; дорога казалась вечной, беззвучной и бесконечной, как будто струился млечный поток на застывший лес.
Мне в сказку бы к братьям Гриммам, присесть бы сейчас к камину, там липовый чай с малиной, оладушки, дикий мёд, в гостиной зажглись бы свечи, сыграли бы в чёт и нечет, и праздник бы длился вечно, как ёлка под Новый год.
Там розы в старинных вазах, там кот развалился важно, там зонтик Оле-Лукойе детишек лелеет сны; огней карнавальных отблеск, и маски меняют облик, таинственно льётся в окна серебряный свет луны.
Мне холодно и тоскливо в рубашке из прутьев ивы! О, где бы добыть огниво, из снежных вырваться пут? Но скоро я буду дома - дорогу укажут гномы, ведь я расскажу о том им, как любят меня и ждут...
Я не знаю, как это выразить. Не было ничего прочней. Не было границ и лишних речей, Потому что слова все слились в одно. Как давно это было, близкий мой! Как давно...
Только самое прочное становится хрупким подчас. По привычке не бережём, а оно взрывается в миг на осколки, как бокал из небьющегося стекла, который не раз роняли. Даже не успели понять что потеряли. Разбитое - в мусор, вчерашняя близость - бред. Связь оборвана. Связи нет.
И когда-то сомкнувшийся круг разделить пытаемся, Но получаем лишь знак бесконечности. Связи нет - есть точка соприкосновения в вечности.