Когда я бродил в темноте и стуже, Охотясь за чьим-то чужим огнем, Я верил, что буду когда-то нужен, Не в виде трофея, а так - живьем.
Я верил, искал, и как будто даже Весной находились, порой, друзья, И летом, на залитом солнцем пляже, Как будто взаправду был нужен я.
Мой след - настоящий морозный иней, В дыхании - холод, под кожей - снег. "Дружище, подбрось-ка мне льда в мартини, Тебе же несложно?" - "Конечно нет".
читать дальшеНо осень снимает листву с деревьев, "Друзья", прикрываясь потоком дел, Приходят за мной в октябре с похмелья, Приносят лицензию на отстрел.
Вот так - год из года. Не знаю толком Количество раз - не веду им счет, Ведь время течет бесконечно долго (оно практически не течет).
И я научился играть хитрее, Пластая заживо сам себя: Я жадно глотаю тепло в апреле, Чтоб быть человеком до ноября.
А в день, когда осень сметает вьюга, Я сам прихожу по ковру листвы, Я сам забираю тепло у "друга", Чтоб как-то выдержать до весны.
И, нет, я совсем не хотел быть монстром, Я дружбы хотел очень много лет. Я просто морра. А морра просто Идет туда, где тепло и свет.
* * * Закопано в снег в подмосковной Лобне То, что в апреле я взял взаймы. И где бы, и с кем бы ты ни был - помни, Все меньше времени до зимы.
Я бы очень хотела написать о том, что я, например, за лесбийский сепаратизм, и ноги моей никогда не будет в той же комнате, где есть хоть один мужчина с этой его щетиной и кривыми ногами. И что Cosmopolitan намного душевнее, чем Maxim, чем PlayBoy и Men's Health, и что носки не должны доходить до голени, и ещё они не должны теряться каждый долбанный раз, когда ты затеваешь стирку!
Я бы очень хотела написать о том, что это нормально, когда шампунь и гель для душа, и пена для ванны - разные вещи! Что если ты хочешь пить, то, пожалуйста, не из пачки! Возьми, ради бога, стакан, молоко же течёт по подбородку.
Я бы очень хотела написать о том, что плевать мне на Конора и на Месси, и кто там из них сломал руку, и что нахождение в пабликах социальной сети с названиями про волков-одиночек и братьев за братьев, и что-то там, связанное с силой, на самом деле, не делает из мужчины мужчину, на самом деле, делает из мужчины - овощ. Нет-нет, не полезный, а тот, у кого слюна, недержание, взгляд без фокусировки.
Я бы очень хотела написать о том, что я, например, за лесбийский сепаратизм. Но я смотрю на тебя, а ты - вразрез со всеми перечисленными шаблонами. И пока это так, я буду писать о том, как мужчины прекрасны, смотря на других через призму одного лишь тебя.
В городе нет ни пробок, ни к ним бутылок. Соль от залива летит по прямой в затылок, в местных кафе не знают о видах вилок, кофе вливается в пластиковый стакан.
Столько кривых, и столько прямых в округе, что изначально любое шоссе - по кругу: вроде из точки А доезжал до друга, да только приехал, а в комнате - ты же сам.
Ветер сбивает с ног и уносит в Питер - это он дует туда, где сильней болит, и дело не в траектории, не в болиде, но лучше бы было просто пойти домой.
К чёрту Канзас, и ты - ни хрена не Элли! Где это было видано, в самом деле, чтобы снесло - от крыши и до постели. Дороти в зеркале - кто-то совсем другой.
Выход, где вход. Об этом не учат книжки. Каждый мужчина - всего лишь седой мальчишка, и не нужны мне ни аттестат, ни вышка, чтобы упасть, где надо, где надо - встать.
Соль от залива летит по прямой в затылок. Как только вернёшься - вымой-ка руки с мылом и попроси, чтобы только тебя любила, прежде чем снова ляжем в одну кровать.
Сквозь рыжее пламя кленов порой проступает синий, Аллеи шумят листвою, шаги утопают в листьях, Здесь где-то гуляет осень, из алых и желтых линий Выводит свою картину обманчиво тонкой кистью.
читать дальшеИз алых и желтых линий вдруг сложатся кроны кленов, Пусть где-то кричит ворона, и кто-то небрежно бросит, Что, значит, придут дожди — неважно: день этот звонок, Прозрачен и залит солнцем. Здесь где-то гуляет осень,
А следом крадется ветер, и клены горят так ярко, Как будто и впрямь пожаром охвачены все аллеи. Мне слышится в шуме листьев дыхание всего парка, Зимой непременно вспомню, как листья в тот день шумели.
Сквозь рыжее пламя кленов я вижу улыбку солнца, Я слышу, как ветер в кронах поет (ему вторит осень). Пусть где-то кричит ворона, что скоро, мол, дождь начнется — Не верю я глупой птице, что сплетни везде разносит.
***
Дожди придут неизбежно — такое уж время года, И будет залито пламя багряных кленовых костров. Пока же бросает ветер кленовые листья в воду, И рыжее пламя весело бежит по воде прудов. 23.08.18
Я пуля, пущенная в цель, но ты не знал о том. Я пробиваю восемь тел, чтоб обрести свой дом. У девяти небесных сфер не сосчитать орбит, для девяти посланцев путь открыт.
Был город пуст и без людей, Для навигации закрыт. Заря ползла на стылый день, Вмерзающий в ноябрь гранит.
Шёл дождь. Угрюмый и косой. И словно вымер этот мир...
Голубоглазая Ассоль Ждала на Стрелке.
Чёрт возьми, Чего-то всё ещё ждала, Как сна, согревшего висок, Как будто мачта вздёрнет флаг, Взметнётся платья синий шёлк,
- Ах, мама, мама, это он! - И в самом деле приплывёт Под алым парусом Харон По ломкой зыби невских вод.
У каждой уважающей себя Мальвины есть запретный чулан. Но она же хорошая девочка (с)
Я человек без возраста и лица, Знакомые не узнают в толпе. Иногда кажется, я просто растворюсь в небесах, Как растворится и память обо мне.
Иногда кажется, я здесь залётный гость, Очередная ведьма говорит, что мне тысячи лет. Я застряла в этом мире, как в горле кость. Поезд ушёл, а я всё сжимаю в руке билет.
Я человек с русалочьим голосом. Даты утекают из головы моей вешней водой. Иногда кажется, я просто ошиблась космосом, Иногда кажется, я должна была родиться другой
Или не здесь... Здесь - Время течёт сквозь меня полноводной рекой. А существует ли космос, где моё место есть, Где моё время снова начнёт шаг земной?
Сверху — синее синего — небо, а в небе — шар! Золото тает, плавится, капает в реку, в реке — пожар! Шелест листвы, шуршание, полный стук. Ветер бежит по насыпи, как по мосту! Под старой черешней — зелено, пахнет степной травой. Чайка кричит и кружится над головой. Представляю тебя счастливого. Образ — в дым! Я бродила здесь часто, юная и... с другим. «Берегись создавать иллюзию!» — вот ни дать, ни взять. Этот берег я даже мысленно не могу тебе показать.
Льдинки липнут к пальцам, какая уж, к черту, вечность, Лишь глаза слепит изумительно белый лёд, А в руках течёт. Плати за свою беспечность, И послушно жди, что невеста твоя придет.
О, она идет, бесконечно прямая Герда, По сугробами, болотам, талой воде - ать-два. Не согнет спины навстречу лютому ветру. И ворвётся в дверь, и заявит свои права.
Королева скажет, был ты незабываем, Но у нас, у баб, такой вот дурной удел, Что придется мне ради Герды расстаться с Каем, И плевать, что Кай меня, не её, хотел.
Я уйду в туман в белоснежном своем наряде, Воплощением нордический красоты. Я скажу тебе: проваливай, бога ради, Заведу себе хоть десяток таких, как ты.
Поднимись с колен, и хватит глаза таращить, Как сосульки слезами капают с потолка. По сугробам Герда добычу за руку тащит, И теплеет снег, и добыча ее сладка.
Осаждённый город… Голодная смерть зимой – вы бы знали, каково это, господа хорошие! Ты теряешь разум – уже не владеешь собой, разлетаешься вдребезги, падаешь, как подкошенный, превращаешься в зверя... Даже потеря родных не встряхнёт и не выведет душу из паралича. …Очень многие благодаря мне остались в живых, но меня расстреляют сегодня. Как палача.
Я – всего лишь доктор. Я был им и до войны, им остался – и им же сегодня хочу погибнуть. Я, чем мог, помогал пациентам – пока живым… Вы бы видели их, господа! Это надо видеть, эти лица, иссохшие руки, глаза… Глаза… Я смотрел в них, видел, как они стекленеют… Понимал, что больше ничем им помочь нельзя. А еды всё меньше, а ночи всё холоднее…
Я не убивал! Ни разу! Клянусь собой. Но… когда умер сын, я был не убит – размазан. Помню – выл. И голод, голод – он выл со мной… …Трупу не поможешь. Технически – это мясо.
Я – всего лишь доктор, да. Нет, я не мясник, хоть меня называют так – от раза к разу. Я ходил по моргам. Я действовал напрямик, только чистых брал, только тех, кто не нёс заразу, я же знал – их свалят в братскую, вместе, всех, и зароют трактором, да, их считать не станут… Да, я знаю, знаю, знаю – велик мой грех! Но я знал, что мои пациенты совсем истают, не поможет жалкий паёк из последних крох, из сухого хлеба и талой воды морозной. Я давал им мясо – тем, кто ещё не сдох, как лекарство давал, понемногу, пока не поздно…
Да, я многих спас. Господа, я прошу одно, да, вот здесь и сейчас, в этом скорбном судебном зале: вы казните меня. Да, казните, мне всё равно.
Здравствуй, Чудовище! Нет, не ври мне, я знаю, что ты там есть – там, в стране «Подкроватьи» большой-пребольшой и пыльной! А я не боюсь! Я большая! Мне уже скоро шесть! Скоро я буду взрослой, как мама с папой, и очень сильной! Да, я тебя победю! Обязательно! Насовсем! Я буду смелой, хитрой и очень ловкой! Нет, ты не съешь меня!... Да я сама тебя съем!... … только пожалуйста… ну не шурши… ну не дыши… так громко…
Будут ругаться... Ваза…она сама! Мячик…он сам… А я – я играла только! Здравствуй, Чудовище! Можно скажу, что это всё ты сломал? Тебе-то чего, ты – под кроватью, а мне – собирать осколки…
Здравствуй, Чудовище! Это всё ты, да? Ты?! Где моя мамочка? Где она? Где она? Где она?... Все нам зачем-то сегодня несут цветы… Папочка пьяный, дерётся со стенами, стенами…
Холодно очень. И мой матрасик смят. Порвано платье. Зайка разбит стеклянный. Здравствуй, Чудовище. И забери меня. Ты ведь добрее, чем папа, когда он пьяный…
Здравствуй, Чудовище… Там, за окном – война, все против всех, и каждый несёт потери. Это забавно, мне кажется, я – больна: в Бога не верю, в тебя, почему-то, верю. Ты как-то ближе, роднее… Как я мала! Мир – так огромен и пуст, непонятен, страшен… Знаешь, я верю: ты мне не желаешь зла. Скоро я буду… не взрослой, всего лишь старше.
Если бы я умела, я бы присела с краю холодной твоей постели и пела бы тихо-тихо о диких полях востока. Там солнцем залита зелень, и ветер траву волнует. Там птицы щебечут в ветках и вольно летают в синь. Там старый Хранитель Леса ночью на холм садится и ловит глазами звёзды, что прыгают с высоты.
Если бы я умела, я бы открыла клетку, а лучше б — её разбила! Стёрла с лица Земли. Пусть океан соленый, сверкающий в белой пене, вымоет прах и злобу. Пусть гордый разгульный ветер прохладой наполнит сердце. И свет пусть затопит душу, легко растворит все страхи и успокоит память, расплавив стальной каркас.
Пожалуйста, будь счастливым под каждым кусочком неба! А клетка, она сломалась. И отпустила нас.
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
В этой сказке, похоже, у нас не осталось шансов, только все перестроить, чужие разворошив. Вроде просишь тебя "прекрати же со мной случаться", но что делать, когда ты действительно прекратишь?
Мы бывали дурными, смешными – одним мгновеньем, но молчали о чувстве нужности и тепла. Говорят, что надежда уходит всегда последней... Я проверила утром – ты знаешь, пока жива.
Мое счастье смурно, иронично, слегка небрито, говорит на полтона пониже по телефону, и, пока эта нить Ариадны не перебита, я в любом уголке мира себя ощущаю дома.
Обняла бы тебя, как волна обнимает скалы, растрепала бы волосы вместо морского бриза... Ты не бойся: на деле, я трогать тебя не стану, если только мой мир этой чуткостью робкой пронизан.
Все, что можно сказать в этом тексте, – уже сказала, только чайки, как прежде, носятся у воды. Что ты хочешь узнать? А, о гавани, о причале и о счастье моем? Так ли странно, что это – ты?
Это, верно, не лучший мир, но и я посчастливей многих: у меня нет стрелы. Есть желание стать стрелой.
Здравствуй, друг мой. Давно не встречались лично, впрочем, голосом держим с тобою исправно связь. Так, мы учимся вместе вещам практичным – раньше с ними никто и не думал знакомить нас:
молча знать наше общее междустрочье, друг у друга слова красть, перенимать привычки. Эта общность из тех, что не обесточить, эта нежность на грани людских приличий.
Мне несложно напомнить, чем ты мне дорог: человечностью, смехом, лукавой улыбкой глаз. В тебе все еще внутренний жив ребенок, видно, он и роднит нас, таких непохожих нас.
Он таков: и знакомый, чуть сиплый, голос, и сарказм, и шутливые препирательства... Я люблю в тебе Питер, и непреклонность, и черту – не меняться под обстоятельства.
Никакой иной жизни, двойных сюжетов, ни ошибок, простительных и понятных, и на месте непрожитого секрета – нет того, что звало бы меня обратно.
Взгляд с перрона – прощальный ли, пристальный – в чашке кофе осядет полынной горечью. Я умею справляться со ставшим близким мне, как и помнить лишь лучшее из хорошего.
Я бы хотела с тобою ходить в кино и обсуждать мелочи, а не большие вещи. Давай оставим в покое Теорию струн, космический прах, зерно и что каждый десятый сон у тебя и меня — вещий. Давай молча ехать в полупустом метро, едва прикасаясь друг к другу плечами в осенних куртках. Пить липовый чай, глинтвейн или Куантро и встречать на причале — всё в серебре — утро. Килотонна памяти бьёт изнутри кнутом, но об этом — успеется, вся наша жизнь — об этом. Давай уже воплотим обещанное «потом» и на море поедем летом!
Планируя план побега, звоню шестнадцатилетним. В Дерри туман, безветрие, небо плывёт в асфальт.
Вместо к тебе эмоций я выбираю позу, да и к тому же поздно нам закрывать гештальт.
С одной стороны, подростки - странные новые звёзды, стоит сказать им грозно - смотрят поспешно вниз.
С другой стороны - мужчины, семья, работа, квартира, готовность обнять полмира, да кто бы дал столько виз.
А ты - ни с какого боку. Надежда одна на Бога, что он разведёт дороги, и чтобы привет-прощай.
Но вот ты звонишь и пишешь. Мы вместе, пока мы дышим. До кирпича, что с крыши, до пули в висок, Парижа, до перепалки с нищим, и вот, наконец-то, Рай. Ты-то, конечно, в Рай.
Пиши слова мои, пиши! Что толку, Когда веления души недолги? И стены давят, и висок жжет пламя... Забыла ты, что я все мог? Черт с нами! Тесна коробка для кота: порвется. Все суета и все тщета под солнцем. Всему предел давным давно отмерен. И все, увы, предрешено, поверь мне.
Мои с тобой предрешены объятья Вкус губ твоих и свет луны, и платье (Стекает вниз нелепый ком бессильно). Ведь ты сама пришла в мой дом... Просила. Молила скуку и печаль развеять. Ждала, глядя куда-то вдаль, за двери. И календарь молчал в ответ, и полночь. Тебе всегда шестнадцать лет. Ты помнишь?
Я помню, как настала ночь. И свечи. И те слова, что превозмочь мне нечем, И строчку, что звучать спешит, рвет разум Пиши слова мои, пиши... Пиши слова мои, пиши... Пиши. Слова мои. Пиши. Все, разом!